(урожденная Россет) − одна из выдающихся женщин петербургского общества, фрейлина русского императорского двора, знакомая М.Ю. Лермонтова. Родилась в Одессе 6 марта1809 года. Отец − офицер русской армии и комендант порта Одессы Осип Иванович Россет, мать − Надежда Ивановна Россет (урожденная Лорер). После смерти отца в 1814 году девочка вместе с четырьмя младшими братьями была отдана на воспитание бабушке Екатерине Евсеевне Лорер в имение Громаклея под городом Николаев. Училась в Екатериненском институте в Петербурге и ко времени окончания его потеряла мать и бабушку. Окончив институт Александра сановится фрейлиной Марии Федоровны, вдовствующей императрицы, а в 1828 году − императрицы Александры Федоровны. Умная, красивая, блестящего ума она была одной из любимых фрейлин императрицы.
Интересы Александры Россет не ограничивались придворной жизнью: она была частой посетительницей центра петербургской культурной жизни двадцатых-сороковых годов − салона Е.А Карамзиной и была дружна с ее приемной дочерью Софьей Николаевной Карамзиной. В их доме Россет познакомилась с А.И. Кошелевым, в то время являющимся служащим департамента иностранных исповеданий (1827-1831 гг.). Кошелев безумно влюбился в Александру и хотел жениться на ней, однако их браку не суждено было состояться из-за привязанности Россет к большому свету.
С конца двадцатых годов вквартире Александры Осиповны в Зимнем дворце стали собираться лучшие литераторы и ценители изящной словесности Петербурга, которые почти все являлись ее поклонниками. В.А. Жуковский посвящал ей шутливые «галиматьи», А.С. Пушкин подарил Россет альбом, в котором на первой странице написал свои стихи от ее имени, П.А. Вяземский называл ее своей музой «донной Соль», Н.В. Гоголь − «перлом всех русских женщин». Несмотря на тяжелое материальное положение (мать завещала отцовское имение своим детям от второго брака, оставив Александру без средств к существованию), остроумная, незаурядная, много читающая и простая в общении Россет привлекала известных и талантливых людей.
В 1832 году бесприданница стала женой Смирнова Николая Михайловича, чиновника Министерства иностранных дел. Это был брак по расчету, и Александра Осиповна не скрывала, что любила мужа только дружески.
В 1833-1837 годах семья Смирновых жила в Берлине, Карлсбаде, Мариенбаде, Париже, Флоренции, Дюссельдорфе, Баден-Бадене.
В 1838 году Смирновы вернулись в Петербург. В том же году Александра Осиповна познакомилась в салоне Карамзиных с М.Ю. Лермонтовым. Об их отношениях почти ничего неизвестно. В их мемуарах, письмах, биографиях имеются лишь скупые упоминания друг о друге, без подробностей. Известно, что поэт был вхож в дом Смирновых на правах друга: он мог проходить в комнаты в любое время без доклада и даже в отсутствие хозяев. Именно в отсутствие хозяйки Лермонтов написал в ее альбом, лежавший всегда открытым на столе, стихотворение «А.О. Смирновой». Помимо этого считается, что Александра Осиповна явилась прототипом Минской в неоконченной повести Лермонтова «Штосс».
- son of Elisabeth Engelhardt-Branitskaya [=Potyomkina] (1792-1880) and Mikhail Semyonovich Vorontsov (1781-1856)father - Vasiliy Sergeyevich Trubetskoy (1776-1841), Prince, general -aide-de-camp (1897) , senator****, etc.,etc.; его брат - ТРУБЕЦКОЙ ПЕТР СЕРГЕЕВИЧ ( 1760-1817 ), декабрист - муж Грузинской Дарьи Александровны (ум.в 1796);
mother - Sophia Andreyevna Weiss (1796-1848)]
Children : ;
5) Nadezhda Nikolayevna Smirnova (1840-1899) [=Nadezhda Mikhaylovna Lermontova **** * ]
husband: ?Joseph Sorren. Children: Arthur Sorren ;
6 ) Mikhail Nikolayevich Smirnov (1847-1890) - wife:
Children:
C ёстры-братья: Иосиф Иосифович Россет (1812-1854), Аркадий Иосифович Россет, Климентий Иосифович и др.** .
* У Александры Осиповны Россет быладобрачная (?) двойня (мальчики) , 1828 (роды за границей - литературные источники; в Италии? в Баден-Бадене?).
СС: Dante Gabriel Rossetti (1828 -1882) - the British artist (the National Art Gallery), son of the Italian emigrants; "his father - the Italian & British poet... ". Отец близнецов - ? (см. картины К. Брюллова " Последний день Помпеи", "Всадница" и т.д., ?И. Макарова "Итальянка" и т.д.)
Из брачной двойни Анна (в Воспоминаниях А.О.С.-Р.** - Александра, Адина) похоронена в ПетроПавловской крепости - в усыпальнице князей царей и императоров Романовых (Романовы (Милославские)-Бухвостовы-Смирновы) под N23 , а Alexandra (1831-1832) под N22 .
СС: N12. Анна ( 1708-1728), X 1725 Karl Friedrich (1700-1739), duke of Schleswig-Holstein-Gottorp (ухо!), и N13. Анна (1693-1740).
** В оставленных А.О. Смирновой-Россет Записках и воспоминаниях многие события изменены её старшей дочерью от брака с Н.М.Смирновым.
Related to: Софья Ивановна Смирнова (1852-?), замужем за актёром М.Ф. Сазоновым; в 1871г. в "Отечественных Записках" роман "Огонёк" затем "Соль Земли", "Сила характера" (1876) и др. , "Повести и рассказы" (1877); для театра "Сообщники" (1877), "Муравейник" (1899), "Девятый вал" (1899).
Parents: Father (privat , scroll down) "Osip Ivanovich" "Ross-et".
|
Louis Joseph |
1654-1712 |
|||
|
Note: Отец А.О.С.-Р. (удочеритель)за Очаков стал кавалером ордена св. Владимира IV ст., за штурм Измаила получил орден св. Георгия. Mother : 1а. Nadezhda Ivanovna Lorraine (sister of the Decembrist Nicolay I. Lohrer) 1b. Elisabeth (Xavieriyevna) Vorontsova - Engelhardt-Branitskaya (the daughter of Alexandra Engelhardt- Branitskaya and Grigoriy Potyomkin) - 8 Sept.1792 -1880 (?1881, letter of count Adlerberg from 18.04.?1881) , Odessa Cathedral. Notes : 1a. The Princess Alexandrine Smirnova-Rosset diaries. The Italian & Georgian Tsitsianov"s ancestry. 1b. Two parallel lineages going to Odessa Alexandrine lived in G.Potyomkin"s houses, palaces, etc. up to Elisabeth Mikhaylovna Smirnova from Ekaterinoslav ; the Tsitsianovs" Family . First 6 years she lived in St-Petersburg, in the Vorontsov"s Palace (=later St-Petersburg"s I nstitute for noble maidens). Named after her grandmother Alexandrine. But her swarthy skin...?! |
||||
|
|
||||
Публиковалась под фамилией Ишимова (предсмертное письмо А.С.Пушкина; а также письмо брату С.-Р. с отриц. реакцией Н.В.Гоголя на "уход" С.-Р. в детскую литературу).
Большинство документов изъято, а некоторые страницы дневников переписаны её дочерью Ольгой Николаевной Смирновой (во время французских революций 1830 х и 1848х гг., крымских войн и др. событий).
Related to:
Mengrelian Princess
Ekaterine Chavchavadze-Dadiani
Война. Опять грядёт война? - Krieg! K ommt das Krieg wieder?
Истории о Любви. САМЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ. ООО "ИД "Равновесие", 2004; ООО "Издательский дом "Вече", 2001-2004, т.7.
"Александра Осиповна Смирнова-Россет
SCROLL DOWN
Оживленная, раскрасневшаяся, с румянцем на смуглых щеках, в розовом платье, с горящими черными глазами, кокетливо уложенными волосами, а главное, с насмешливым, шаловливым взглядом и крайне острым язычком - таков портрет одной из самых замечательных женщин XIX века.
Этому портрету соответствует характеристика, оставленная в альбоме А.О. Россет графиней Юлией Павловной Строгановой**. Эта богатая и знатная дама в то время была уже в летах и вполне искушена в делах двора. «Миловидная и изящная, грациозная и пикантная. Улыбаясь, ею восторгаются, улыбаясь, попадают под её очарование. Ее ум все как бы шутит, но в высшей степени наблюдателен. Она все видит, и каждое её замечание носит характер легкой эпиграммы, основанной на глубине созерцания... Она слишком восприимчива, чувствительна и поэтому иногда неровна, но и этот легкий недостаток придает ей больше прелести, т.к. интересно узнать, что на время омрачило это хорошенькое чело. У нее своеобразный и замечательный анализирующий ум. Можно сказать, что ее воображение - своего рода калейдоскоп, т.к. из самых мелких обрывков она умеет составить блестящее увлекательное целое... Бывают минуты, когда её живое, умненькое личико так и сияет. Она вкладывает ум во всё, что делает, даже в самые банальные занятия».
Какая вселенная в этой малышке! Но главное все-таки тонкость ума и восприимчивость. Оттого становится понятным, что многие «лучшие», то есть самые интересные мужчины того времени, чувствовали себя хорошо в ее обществе, им было интересно с этой женщиной, она умела увлечь их беседой, красотой, наблюдательностью, многим... Это были Жуковский, Пушкин, Вяземский. Да и другие.
Ее дебют при дворе совпал с первыми месяцами царствования Николая I. Император иногда говорил ей: «Александра Осиповна, я начал царствовать над Россией незадолго перед тем, как вы начали царствовать над русскими поэтами».
Ее внешностью любовались многие. Дочь вспоминала: «Мать моя была гораздо меньше ростом, брюнетка, с классическими чертами, с чудесными глазами, очень черными; эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнем, то смотрели смело, серьезно, почти сурово. Многие признавались мне, что она смущала их своими глазами, своим прямым, проницательным взглядом.
У нее были очаровательные черные, со стальным оттенком, волосы, необыкновенно тонкие. Она была отлично сложена, но не с модной точки зрения (она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидела туалет, тряпки и драгоценные украшения), а с классической. У нее было сложение статуи: ноги, затылок, форма головы, руки, профиль, непринужденные движения, походка - все было классическое. Еще недавно одна дама, знавшая мою мать с детства, говорила мне: «Я помню, как ее походка поразила меня даже тогда; ведь я была ребенком. У нее были лебединые движения и так много достоинства в жестах и естественности».
В Записной книжке Вяземский отмечал: «31 мая 1830 года. Ездил в Царское Село, обедал у Жуковского. Вечером у Донны Соль» (так называли друзья Россет в шутку, потому что за нее сватались люди намного ее старше, например, пожилой князь С.М. Голицын. В то время была в моде драма В. Гюго «Эрнани», героиню которой звали донна Соль, и у нее был старый муж).
Царское Село - мир воспоминаний... «4 июня 1830 года шатался около дворца, заходил к Донне Соль...» - снова читаем мы у Вяземского.
Вы - донна Соль, подчас и донна Перец!
Но все нам сладостно и лакомо от вас,
И каждый мыслями и чувствами из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надежный путь проложит
И радостно сказать вам сможет:
О, донна Сахар! донна Мед!
В то время была мода на прозвища. Ее дочь, весьма почтительная к памяти матери и тщательно собравшая все, что касалось ее жизни, рассказывала: «Моей матери давали много названий: кн. Вяземский звал ее Донна Соль, Madame Фон-Визин и Южная Ласточка. Он же называл ее Notre Dame de bon secours des poetes russes en detresse (наша покровительница русских нуждающихся поэтов - фр.). Мятлев зовет ее Пэри, Колибри. Хомяков - Дева-Роза и Иностранка, Глинка - Инезилья, Вяземский - Madame de Sevigne. В «Онегине» она названа Венерою Невы и буквами R.C. Жуковский называет ее Небесный Дьяволенок, Моя Вечная Принцесса. Каждый давал ей свое прозвище. Когда Пушкин читал ей свои стихи, мать ему сказала: «Мольер читал свои комедии своей служанке Лафоре». Пушкин рассмеялся и с тех пор, шутя, называл ее Славянская Лафора».
Южные звезды! Черные очи!
Неба чужого огни!
Вас ли встречают взоры мои
На небе хладном полночи?
Юга созвездье! Сердце звенит!
Сердце, любуяся вами,
Южною негой, южными снами
Бьется, томится, кипит.
Это Вяземский. Он же написал: «Расцветала в Петербурге одна девица, и все мы более или менее были военнопленными красавицы. Несмотря на свою светскость, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем, она угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое, и все смешное... «Прибавьте к этому, в противоположность не лишенному прелести, какую-то южную ленивость, усталость... Она была смесь противоречий, но эти противоречия были, как музыкальное разнозвучие, которое под рукою художника сливается в странное, но увлекательное созвучие».
Она была счастлива в своих друзьях, она наслаждалась и купалась в их любви, для них она приносила из дворца всякие новости, наблюдала и мастерски передавала разные подробности светской жизни, представляла в лицах весь бомонд, слушала и понимала поэзию своих обожателей. Казалось, все в этом мире для нее. Не было только чего-то неуловимого. Натура ищущая, страстная, она была одинока в задаче своей жизни, вернее, не могла понять ее, и оттого часто впадала в меланхолию, депрессию, была болезненна и подолгу лечилась за границей, мучила своих обожателей порой циничным отношением, холодом и равнодушием.
В январе 1832 года она вышла замуж. И не за поэта. За чиновника Н.М. Смирнова, симпатичного, увлеченного живописью богатого помещика. Пушкин заехал перед свадьбой поздравить. Состоялся знаменательный диалог, может быть, определивший ее жизнь:
«… Но я рассчитываю, что буду приглашен на свадьбу в качестве поверенного Смирнова и друга его невесты. Я отвечала, что он рожден приглашенным. После этого он мне сказал: «Я одобряю ваше решение и пророчу вам, что муж ваш уподобится генералу Татьяны, он будет очень вами гордиться». Я возразила: «С некоторой разницей, однако, так как Татьяна не любила своего генерала, она любила Онегина, который пренебрег ею». Пушкин рассмеялся и отвечал: «Это исторически верно, но теперь я должен вам признаться: когда Смирнов приехал из Лондона, я говорил ему о вас и сказал, что он найдет в Петербурге южные очи, каких он не видал в Италии». Я прервала Пушкина, сказав ему: «С каких это пор вы говорите мне комплименты, что это за новая фантазия?» Он отвечал: «Это не комплимент, это истина, и я ее уже высказал в стихах, равно как и Хомяков; вот влюблен-то в вас был человек! Но слушайте до конца. Я сказал Смирнову, что, по моему мнению, вы Татьяна». Я спросила, в чем я похожа на Татьяну? Он продолжал свою речь: «В сущности, вы не любите ни света, ни двора, вы предпочитаете жизнь домашнюю, она более соответствует вашим вкусам. Меня крайне поразила одна вещь: когда вы видели Гоголя в первый раз, вы были совсем взволнованы, говоря о вашем детстве, о жизни, до такой степени не похожей на ту, которой вы живете, и я сказал себе, что вы сумели бы быть счастливой даже в деревне, только вам потребовалось бы несколько умных людей для беседы с вами и множество книг. Вы умнее Татьяны, но вы всегда предпочитаете качества сердца качествам ума, я вас много изучал, но со вчерашнего дня я вас хорошо знаю. Я знаю также всех тех, кому вы отказали, это были так называемые выдающиеся партии: С.Ж., И.В., И.М., А.Д., С.П., кн. О… И много других хороших партий. M-me Карамзина мне часто об этом говорила, она вас очень любит и очень любит Смирнова, она знала его родителей. Я вас очень уважаю за то, что вы отказывали блестящим женихам, потому что вы не имели к ним симпатии и слишком прямодушны, чтобы лгать. Вообще люди женятся так легкомысленно, забывая, что это на всю жизнь. Поверьте мне, я не разыгрываю проповедника, я на это не имею никакого права. Но, в качестве друга и с глазу на глаз, я позволяю себе высказать вам это, со всею искренностью и откровенностью. Я уважаю Смирнова, это джентльмен, у него много сердца и деликатности, и я очень доволен вашим решением. Оно заставило себя ждать, он был в отчаянии, а я ему говорил, что великое счастье напасть на женщину, которая выходит замуж не для того, чтобы чем-нибудь кончить, но чтобы начать жизнь вдвоем». Я была очень тронута всем, что Пушкин мне сказал, я благодарила его за его всегда верную дружбу и сказала ему: «Смирнов вас так любит... Он к вам питает особые чувства, у него к вам какая-то нежность. Он также гордится вами из патриотизма». Мне показалось, что Пушкин был этим доволен. Затем он мне сказал: «Вы по-прежнему будете вести свои заметки, обещайте мне это, и когда мы состаримся, мы перечтем их вместе».
Смирнов действительно оказался генералом при Татьяне. Через 4 года к ней пришла большая любовь к Н. Киселеву, которая длилась многие годы. И снова предметом ее любви оказался не человек искусства, а дипломат, бывший соученик Н.М. Языкова по Дерптскому университету, знакомый Вяземского, Пушкина, Грибоедова, Мицкевича. Тот самый Киселев, которым увлечена была в 1828 году Аннет Оленина и хотела выйти за него замуж, после отказа Пушкину.
«Но я другому отдана и буду век ему верна»... О муже в дневнике она напишет горько-правильное: «Супружеский союз так свят, что, несмотря на взаимные ошибки, прощают друг другу и заключают жизнь мирно и свято». Опять Татьяна. Но и (Жуковскому): «Не лучше ли одиночество, чем вдвоем одиночествовать». Но и (Гоголю): «Мне трудно, очень трудно. Мы думаем и чувствуем совсем иначе; он на одном полюсе, я на другом».
После замужества А.О. Смирнова поселилась в Петербурге, в доме № 48 по Литейному проспекту и стремилась сделать свой дом достойным друзей, создав в нем атмосферу литературно-художественного салона. Описывая свой первый обед, на который собрались ее друзья Пушкин, Жуковский, Крылов, В.Ф. Одоевский, Вяземский, Плетнев, братья Вильегорские, она с гордостью отмечает, что угодила даже такому общепризнанному гастроному, как Михаил Юрьевич Вильегорский.
Пушкин знал хозяина дома давно. Он любил рассматривать его коллекцию картин и великолепную библиотеку, поговорить о Байроне, об Англии и об Италии, в которой Смирнов как дипломат прожил шесть лет. «Смирнов мне очень нравится, - говорил Пушкин. - Он вполне европеец, но сумел при этом остаться вполне русским».
Александра Осиповна любила вспоминать, что однажды у Карамзиных она танцевала с Пушкиным мазурку: «Мы разговорились, и он мне сказал: «Как вы хорошо говорите по-русски». - «Еще бы, в институте (она воспитывалась в Екатерининском институте как сирота и получила по окончании «второй шифр») всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий махнули рукой... Плетнев (П.А. Плетнев преподавал в институте русскую словесность) нам читал вашего «Евгения Онегина», мы были в восторге, но когда он сказал: «Панталоны, фрак, жилет», мы сказали: «Какой, однако, Пушкин индеса (непристойный – фр.)». Поэт, выслушав этот рассказ, разразился громким веселым смехом».
Смирнов разделял любовь своей жены к литераторам, и позднее у них бывали Гоголь, Хомяков, Лермонтов, И. Аксаков, Белинский, А. Тургенев и многие другие, это были дружеские литературные обеды. «Пугачевский бунт», в рукописи, был прочитан однажды после такого обеда. За столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали Жуковского, который, впрочем, не всегда с ним соглашался.
Пушкин рисовал ее на полях рукописи «Медного всадника». Внешность этой женщины столь своеобразна и неповторима, что ее трудно спутать с кем-то другим. По отцу в ней есть французская кровь, по материнской линии - восточная (бабушка Смирновой княгиня Б.Е. Цицианова - грузинка). От отца унаследованы французская живость, восприимчивость ко всему и остроумие, от Лореров, немцев, предков матери по отцу, - любовь к порядку и вкус к музыке, от грузинских предков - неторопливость, пламенное воображение, глубокое религиозное чувство, восточная красота и непринужденность в обращении.
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный,
И правды пламень благородный,
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело,
Так определил ее Пушкин, относившийся к ней покровительственно и с любовью, ценивший в ней ту живость и ум, которыми редко блистали женщины, окружавшие его. Заметим, что в этом стихотворении Пушкин говорит в первую очередь о характере своей любимицы, а не о ее внешних достоинствах.
«В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, так же и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки» - и на первом листе написал стихи: «В тревоге пестрой и бесплодной». Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий и твердый».
А еще его восхищало ее природное кокетство и то, что все вокруг увлекались ею:
Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти,
Те, те, те и те, те, те.
Он, так любивший Кавказ, сам пленник южной крови, всегда замечал внутреннюю содержательную красоту ее южных глаз:
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
«...Скажи этой южной ласточке, смугло-румяной красоте нашей...» - так нежно-ласково пишет о ней Пушкин. Для него она была и интересным собеседником, и живым почтальоном-посредником с царской семьей.
В архиве Аксаковых хранился конверт, на котором рукой императора Николая Первого написано: «Александре Осиповне Россет в собственные руки». На обратной стороне рукой Александры Осиповны написано: «Всем известно, что Имп. Н. Павлович вызвался быть цензором Пушкина. Он сошел вниз к Им-це и сказал мне, - вы хорошо знаете свой родной язык. Я прочел главу «Онегина» и сделал замечания; я вам ее пришлю, прочтите ее и скажите, верны ли мои замечания. Вы можете сказать Пушкину, что я давал вам ее прочесть. Он прислал мне его рукопись в паре с камердинером. Год не помню. А. Смирнова, рожд. Россет».
Вся царская семья хорошо относилась к Россет, а император был с ней не раз откровенен более, чем с фрейлиной. Как-то в 1845 году он признавался ей, измученный необходимостью бороться с трудностями и кризисными состояниями власти: «Вот уже скоро двадцать лет я сижу на этом прекрасном местечке. Часто случаются такие дни, что смотря на небо, говорю, зачем я не там? Я так устал». Мало кому мог этот сильный человек признаться в своих мучительных мыслях и своей минутной слабости.
Особенно хорошо ей было с друзьями еще до замужества в Царском Селе. Для фрейлин были отведены квартиры в Камероновской галерее, над озером. Пушкин и Жуковский часто заходили туда повидать Россет, если не заставали, то запросто болтали с горничными. По утрам фрейлины были обычно свободны от дежурств, и Россет заглядывала на квартиру Пушкина или Жуковского. В своих отрывистых, разрозненных воспоминаниях она писала: «Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгой внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе перед диваном находились бумаги и тетради, часто не сшитые. Простая чернильница и перья; на столике графин с водой, мед и банка с крыжовником, его любимым вареньем. Он привык в Кишеневе к дульчецам. Волоса его обыкновенно еще были мокрые после утреннего купанья и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате без гардин была невыносимая жара, но он любил это, сидел в сюртуке без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, прибирал всякую чепуху. Иногда читал отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал наше мнение. «Ваша критика, мои милые, лучше всех. Вы просто говорите: этот стих не хорош, мне не нравится». «Вечером я иногда заезжала на дрожках за его женой; иногда и он садился на перекладину верхом и тогда был необыкновенно весел и забавен».
Много позже учитель ее сына, поэт Я. Полонский, записал за ней подробности царскосельской жизни: «По утрам я заходила к Пушкину. Жена так и знала, что я не к ней иду: «Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и иди к нему...» «Конечно, не к тебе. Пошли узнать, можно ли?» «Можно».
«Однажды говорю Пушкину: «Мне очень нравятся ваши стихи «Подъезжая под Ижоры...» «Отчего они вам нравятся?» - спрашивает. «А так, они как будто подбоченились, будто плясать хотят». Пушкин очень смеялся. По его словам, когда сердце бьется от радости, оно: то так, то пятак, то денежки».
Александра Осиповна вспоминала, что Наталья Николаевна ревновала ее к мужу: «Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь? Право, мне все равны, и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев. Разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня?» «Я это вижу, говорит, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает».
Смирнова чрезвычайно ценила ум Пушкина, его какую-то особую мудрость. Вот что записывает с ее же слов Я. Полонский: «Никого не знала я умнее Пушкина... Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли - бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит, а Жуковский смеется – «Ты, брат Пушкин, черт тебя знает, какой ты,- это ведь и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею - так ты нас обоих в дураках и записываешь».
Пушкин провожал Смирновых в 1836 году в Европу. Смирнова вспоминает, что поэт высказывал желание спрятаться на отходившем за границу пароходе и бежать в чужие края, его томили тяжелые предчувствия.
Еще в самом начале своей дружбы с Пушкиным Александра Осиповна сумела оценить его тонкую натуру и деликатное отношение к ней. Пожалуй, никто из ее обожателей не понимал ее так тонко-дружески: «Пушкин поднес мне у Карамзиных одну из песен «Евгения Онегина». Скоро выйдет в печати еще одна. Софи Карамзина передала мне, что Пушкин нашел меня очень симпатичной; я польщена, так как и он мне нравится. Я нахожу его добрым и искренним, и он не говорит мне глупостей насчет моих глаз, волос и т.д. Такого рода комплименты не лестны для меня потому, что я не сделала себе глаза или нос!» Пушкин действительно ценил в ней блестящий интеллект и редкостное обаяние натуры, он даже подталкивал ее в развитии, заставлял открывать в себе новые таланты, попросту верил в нее.
Вскоре в Париже Андрей Карамзин принес Смирновым страшную весть: поэт убит. Для нее это была духовная трагедия. В горе читала она строчки письма Вяземского: «Умирая, Пушкин продиктовал записку, кому что он должен: вы там упомянуты. Это единственное его распоряжение. Прощайте».
Смирнов поссорился с некоторыми лицами из посольства, которые смеялись над его утверждением, что Пушкин самый замечательный человек в России. Александра Осиповна писала князю Вяземскому: «Я также была здесь оскорблена, и глубоко оскорблена, как и вы, несправедливостью общества. А потому я о нем не говорю. Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нем сохранится во мне недостижимым и чистым». Оттого благодарный отклик в ее душе нашло стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», присланное ей в Париж друзьями. В 1837 году, вскоре по возвращении на родину, в салоне Карамзиных Александра Осиповна познакомилась с Лермонтовым. Поэт не раз бывал в новом доме Смирновых на Мойке, у Синего моста.
Удивительно, что все поэты желали с ней сблизиться, быть для нее необходимыми собеседниками. И Лермонтов тоже не избежал этого желания. Ей он посвятил окрашенное нотой грусти стихотворение:
В просторечии невежды
Короче знать я вас желал,
Но эти сладкие надежды
Теперь я вовсе потерял.
Без вас - хочу сказать вам много,
При вас - я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я, в смущении, молчу!
Что делать? - речью безыскусной
Ваш ум занять мне не дано...
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.
Лермонтов же описал ее в образе Минской в своей неоконченной повести «Штосс»: «Она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях, черные, длинные, чудесные волосы оттеняли еще молодое правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли».
Долгие, дружески-близкие отношения связывали Александру Осиповну и с Гоголем. В них было что-то такое, что можно было бы назвать чувством, если бы не его и ее осторожность к этому: «Смирнову он любил с увлечением, может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз: «Послушайте, вы влюблены в меня...» Гоголь осердился, убежал и три дня не ходил к ней... Гоголь просто был ослеплен А.О. Смирновой и, как ни пошло слово, неравнодушен, и она ему раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила», - вспоминал С.Т. Аксаков.
Гоголь о ней сказал самые возвышенные слова: «Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни страждущие минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою».
1840-е годы. Она живет в Калуге, жена губернатора. Смирнов губернаторствует впервые. Неистовый Виссарион Белинский пишет о ней в это время (только представьте себе, что этот суровый демократ расточает похвалы эдакой светской аристократке, кстати говоря, всегда приверженной монархической семье): «Свет не убил в ней ни ума, ни души, а того и другого природа отпустила ей не в обрез. Чудесная, превосходная женщина. Я без ума от нее».
Гоголь был воодушевлен ее ролью жены губернатора, писал ей письма, давал многочисленные советы относительно благотворительной деятельности, административного управления и т.д. Эти письма были положены Гоголем в основу некоторых статей «Выбранных мест из переписки с друзьями». Там есть и статья «Что такое губернаторша», и статья «Женщина в свете». Но ей быстро надоело заниматься благотворительностью и внимать советам. Она была наблюдатель и интерпретатор. Не «делатель».
Наверное, она умела более дружить, чем любить. В ней не хватало какой-то нотки тепла. Но ведь умела она и подарить человеку иллюзию любви и страсти. Когда в нее неистово, безумно влюбился И.С. Аксаков, тогда еще молодой председатель уголовной палаты, она враз сумела охладить его пыл, нарочно показав ему письма к ней, весьма интимные и фривольные, от венценосных особ. А он так превозносил красоту и добродетель Смирновой: «Ее красота, столько раз воспетая поэтами, - не величавая и блестящая красота форм (она была небольшого роста), а южная красота тонких, правильных линий смуглого лица и черных, бодрых, проницательных глаз, вся оживленная блеском острой мысли, ее пытливый, свободный ум и искреннее влечение к интересам высшего строя - искусства, поэзии, знания - скоро создали ей при дворе и в свете исключительное положение».
Ей никогда не хотелось быть в исключительном положении, быть серьезной, скорее хотелось быть интересной собеседницей и шалуньей. Слишком много обманывалась она в жизни. Отец И.С. Аксакова, который знал ее и ранее и, как многие, считал «необыкновенной женщиной», был встревожен серьезным чувством сына, предостерегал его. Она писала отцу, сообщая подробности его «любовной лихорадки»: «Иван Сергеевич все прочие дни меня усердно навещал. Иван Сергеевич не охотник говорить пустяки, а я, признаюсь, до них большая охотница. Бесплодные жалобы на порядок беспорядка общественного мне надоели тоже и тяготят так мою душу, что я с радостью хватаюсь за каждый пустяк. У Ивана Сергеевича еще много жестокости в суждениях, он нелегко примиряется с личностями, потому что он молод и не жил еще. Со временем это изменится непременно, шероховатость пройдет. Вся жизнь учит нас примирению с людьми».
Аксаков, этот русский мальчик, искренний и желающий докопаться до истины и обрести ее, настоящую, обжигается больно и страшно. Он часто ссорится с нею, пытаясь вызвать к жизни ее чувство, пишет стихи:
Вы примиряетесь легко,
Вы снисходительны не в меру,
И вашу мудрость, вашу веру
Теперь я понял глубоко!
Вчера восторженной и шумной
Тревожной речью порицал
Я ваш ответ благоразумный
И примиренье отвергал!
Я был смешон! Признайтесь, вами
Мой странный гнев осмеян был;
Вы гордо думали: «С годами
Остынет юношеский пыл!
И выгод власти и разврата,
Как все мы, будет он искать
. . . . . . . . . . . . .
Но я, к горячему моленью
Прибегнув, Бога смел просить:
Не дай мне опытом и ленью
Тревоги сердца заглушить!
Пошли мне сил и помощь Божью,
Мой дух усталый воскреси,
С житейской мудростью и ложью
От примирения спаси!
Даруй мучительные дни, -
Но от преступного бесстрастья,
Но от покоя сохрани!
. . . . . . . . . . . . .
А вы? Вам в душу недостойно
Начало порчи залегло,
И чувство женское покойно
Развратом тешиться могло!
Пускай досада и волненье
Не возмущают вашу кровь;
Но, право, ваше примиренье -
Не христианская любовь!
И вы к покою и прощенью
Пришли в развитии своем
Не сокрушения путем,
Но... равнодушием и ленью!
А много-много дивных сил
Господь вам в душу положил!
И тяжело, и грустно видеть,
Что вами все соглашено,
Что не способны вы давно
Негодовать и ненавидеть!
Отныне всякий свой порыв
Глубоко в душу затаив,
Я неуместными речами
Покоя вам не возмущу.
Сочувствий ваших не ищу!
Живите счастливо, Бог с вами.
А она расправляется с его чувством шутя, как когда-то с Гоголем, она читает это послание, личное, в кругу их приятелей. Для молодого, еще не умеющего держать удар человека это катастрофа. И тогда он вновь пишет ей - жесткую правду, по его мнению:
Затем, что я так искренне желал
Увидеть Вас на высоте достойной,
В сиянии чистейшей красоты...
Безумный бред, безумные мечты!
И этот бред горячего стремленья,
Что Вам одним я втайне назначал,
С холодностью рассчитанной движенья
И с дерзостью обидною похвал,
Вы предали толпе на суд бесплодный:
Ей странен был отважный и свободный
Мой искренний, восторженный язык,
И понял я, хоть поздно, в этот миг,
Что ждать нельзя иного мне ответа,
Что дама Вы, блистательная, света!
Конечно, она блистательная дама света, но и не только. Все-таки в ней было много искреннего чувства и души, она была человеком несомненно благородного сердца. Может быть, к этому времени просто уже устала от потерь, от светских разговоров. Время показывало на закат.
После смерти Россет фельдмаршал Барятинский рассказывал ее дочери: «Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то своё, личное. И все в ней так естественно».
А император Николай I говорил о ней: «это джентльмен», и в его устах это звучало как громадная похвала, этим он хотел отметить рыцарскую черту её характера.
Поэтически воспетая многими своими поклонниками-поэтами, друзьями и более, нежели друзьями, она оставалась и для них всегда человеком открытого сердца и участия. Жуковский, который когда-то даже подумывал о женитьбе на ней, через всю жизнь пронес к ней доброе чувство, писал:
И я веселой жизнью жил,
Мечтал и о мечтах стихами,
Довольно складно говорил!
. . . . . . . . . . . .
Но молодость, увы, прошла,
И я теперь в любви раскольник!
Россети страшно как мила...
А я не потерял свободы!
И вместо пламенные оды
На блеск живых ее очей
Без всяких нежных комплиментов
Даю, как добрый, без процентов
Взаймы ей тысячу рублей.
Влюбленный в Россети В. Туманский написал стихи для романса о ней:
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные.
Те были нежные такие,
А эти непокорные.
. . . . . . . . . . .
Те украшали жизни волны,
Светили мирным счастием,
А эти бурных молний полны
И дышат самовластием...
И А. Хомяков, такой мудро-серьезный, тоже как мальчик был влюблен и оставил незабвенные строки:
О, дева-роза! Для чего
Мне грудь волнуешь ты
Порывной бурею страстей
Желанья! и мечты?..
Спусти на свой блестящий взор
Ресницы длинной тень,
Твои глаза огнем горят,
Томят, как летний день.
Гувернантка, которая прожила рядом с Александрой Осиповной 38 лет, писала её дочери: «За всю нашу сорокалетнюю дружбу ни в переписке, ни в совместной жизни, ни в молодости, ни в зрелых годах, после разлуки, ни в старости, когда Ваша мать стала уже бабушкой - я не слыхала от неё ни одного банального, низменного слова. В ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится в Писании. Она была сильна душой, сердцем и умом. А тело её так часто было слабо! Уже с 1845 года , и особенно с рождения Вашего брата , у нее в жизни было более шипов, чем роз». [ курсив - ТМ]
Не знаю, исключая «шипы» природно-слабого здоровья, Александре Осиповне вряд ли можно было обижаться на жизнь. Но и правда то, что, как человек не банальный, которому многое было дано от Бога, она как настоящий русский человек все время что-то искала и не находила, искала мучительно, как Онегин, как Печорин, как героиня многих произведений своих любимых друзей. Что-то уходило в пустяки, в разговоры, в песок... Что-то было не так. Но что? Ей так и не удалось понять это...
А для её друзей она, её жизнь, её слова и мысли, ее легкое дыхание стало тканью для вдохновения, для лучших чувств и лучших строчек. Не самое ли главное предназначение женщины быть природной дарительницей вдохновения мужчине? Будем уважать это предназначение Александры Осиповны Смирновой-Россет, увидим в нем ответ на все мысли о смысле жизни, которые наверняка посещали ее в редком для неё одиночестве.
Её подруга Евдокия Ростопчина написала о ней, может быть, точнее всех:
Нет, вы не знаете ее, -
Кто ей лишь в свете поклонялись,
Куренье страстное своё,
Восторг и жар боготворений
И пафос пышных всесожжений
В дань принося смиренно ей!..
Вы все, что удивлялись в ней
Уму блистательно-живому,
Непринужденной простоте,
И своенравной красоте,
И глазок взору огневому, -
Нет!.. Вы не знаете ее!..
Вы, кто слыхали, кто делили
Её беседу, кто забыли
На миг заботное житье,
Внимая ей в гостиных светских!..
Кто суетно ее любил,
Кто в ней лишь внешний блеск ценил;
Кто первый пыл мечтаний детских
Ей без сознанья посвятил, -
Нет!.. Вы её не понимали, -
Вы искру нежности святой,
Вы светлый луч любви живой
В её душе не угадали!..
А вы, степенные друзья,
Вы, тесный круг её избранных,
Вы, разум в ней боготворя,
Любя в ней волю мыслей странных,
Вы мните знать её вполне?..
Её души необъяснённой
Для вас нет тайны сокровенной?
Но вам являлась ли она,
Раздумья томного полна,
В тоске тревожной и смятенной,
Когда хулою вдохновенной,
В разуверенья горький час,
Она клянет тщету земную,
Обманы сердца, жизнь пустую,
И женщин долю роковую,
И все, и всех... себя и вас?..
Когда с прелестных черных глаз
Слеза жемчужная струится...
Когда змеёю вороной
Коса от плеч к ногам ложится...
Когда мечта ее стремится
В мир лучший, в мир ее родной,
Где обретет она покой,
Иль в тесный гроб, иль в склеп могильный,
Где объяснится наконец
Души больной, души бессильной
Начало, тайна и конец,
Где мнится ей, что остов пыльный
Почиет в мраке гробовом
Ничтожества спокойным сном...
Её я помню в дни такие:
Как хороша она была!..
Как дружба в ней меня влекла...
Как сердца взрывы роковые
Я сердцем чутким стерегла!..
Нет, не улыбки к ней пристали,
Но вздох возвышенной печали,
Но буря, страсть, тоска, борьба,
То бред унынья, то мольба,
То смелость гордых упований,
То слабость женских восставаний!..
Нет, не на сборищах людских
И не в нарядах дорогих
Она сама собой бывает
И нрав и дух свой проявляет.
Кто хочет сердце видеть в ней,
Кто хочет знать всю цену ей,
Тот изучай её в страданьи,
Когда душа её болит,
И рвется в ней, и в ней горит,
Тоскуя в жизни, как в изгнаньи!..
Она тосковала в жизни, верная Татьяна, но прожила её красиво, с блеском изысканной мысли и шлейфом воспоминаний..." 24 March Marie Antoinette .
She received a careful education which developed the naturally pious and honorable disposition that earned for her in the family circle the nickname of La Santa . Driven from Naples in 1798, the Neapolitan royal family fled to Palermo , and the years from 1800 to 1802 were spent by Marie Amélie with her mother at the Austrian court. In 1806 they were again in flight before the armies of Massna, and it was during the second residence of her father"s court at Palermo that she met the exiled Louis-Philippe, then Duke of Orléans, eldest son of the previous duke, also named Louis-Philippe Hundred Days drove them into exile. Marie Amélie took refuge with her four children in England , where she spent two years at Orleans House, Twickenham. Again in France in 1817, her life at Neuilly until 1828 was the happiest period of her existence. Neither then nor at any other time did she take any active share in politics; but she was not without indirect influence on affairs, because her ultra-royalist and legitimist traditions prevented the court from including her in the suspicion with which her husband"s liberal views were regarded. Her attention was absorbed by the care and education of her numerous family, even after the revolution of 1830 had made her queen of the French. During her second exile, from 1848 to the end of her life, she lived at Claremont , where her charity and piety endeared her to the many English friends of the Orleans family. Marie Amélie died in exile, at Claremont in Surrey in England .
Биография
Александра Осиповна Смирнова, в девичестве Россет (или Россетти), была одной из самых выдающихся женщин своего времени, пленяя не только своей красотой, но умом, благородством, тонким вкусом и редкой естественностью, которая некоторых даже шокировала и порой казалась им барственной бесцеремонностью. Самые блестящие писатели эпохи были если не ее поклонниками, то, по крайней мере, верными и искренними друзьями. Ей не нужно было прибегать к каким-либо уловкам, чтобы заполучить в альбом их стихотворные признания. Стихи вокруг нее рождались сами собой: ее воспевали Вяземский, Пушкин, Жуковский, Хомяков, Туманский. Даже юный Лермонтов успел склониться перед Александрой Осиповной. Ее многолетним задушевным другом был Гоголь, и их необычные, сложные отношения до сих пор занимают исследователей. Эта удивительная женщина оставила записки о своей жизни - бесценный документ русской литературной истории (хотя и не всегда отличающийся хронологической и фактографической точностью).
Александра Осиповна была дочерью Осипа Ивановича Россета, который, согласно официальной версии, был представителем старинной французской фамилии, а на самом деле выходцем из Генуи, пришедшим на русскую службу. Поэтому и фамилия его изначально звучала как Россетти (так ее всегда писал и Пушкин). Осип Иванович, подружившись с герцогом Ришелье, остался служить в России и под его началом исполнял должность начальника карантина Одессы. Здесь он женился на юной Надежде Ивановне Лорер, отец которой был прусского происхождения, а мать - грузинской княжной из рода Цициановых. Таким образом, Александра Осиповна соединила в себе итальянскую, немецкую и грузинскую кровь, что определило своеобразие ее красоты, выражено восточной. Рано лишившись отца, который скончался от чумы, она вместе с четырьмя своими братьями провела детство в украинском имении своей бабушки, Цициановой Екатерины Евсеевны, неподалеку от Николаева. Эти годы Александра Осиповна всегда вспоминала как самые счастливые. Когда она впервые встретилась с Гоголем, то сразу почувствовала к нему особый интерес: поскольку он был из Малороссии, то показался ей земляком. Она всегда помнила об удивительной тишине, царившей в идиллическом приюте ее детства, “особенно когда в деревушке замолкал лай собак и водворялась синяя, как бархат, теплая ночь”. Эти детские впечатления, может быть, навсегда дали Александре Осиповне то чувство внутренней свободы, которое всех поражало в ней, фрейлине, запертой в покоях Зимнего дворца.
Образование дети Россета получили в Петербурге: Александра Осиповна - в Екатерининском институте, а ее братья - в Пажеском корпусе. В институте учителем русской литературы у Александры Осиповны оказался П. Плетнев, поэтому неудивительно, что она с юности приобрела живой интерес к отечественной словесности, прекрасно говорила и писала на русском языке (что для того времени в ее среде было редкостью) и научилась любить и понимать поэзию Пушкина. Плетнев читал барышням “Евгения Онегина”. “И когда он говорил “и панталоны, фрак, жилет”, - вспоминала Смирнова, - все шепотом сказали: Mesdames, какой, однако, Пушкин индеса (от фр.:indecent - непристойный”). И в остальном ее образование было весьма основательным: она свободно владела европейскими языками, увлекалась серьезным и познавательным чтением, хотя, по выражению П. Вяземского, “не было в чулках ее ни малейшей синей петли”.
К 1826 году, когда Александра Осиповна закончила институт, она окончательно осиротела, потеряв не только мать, но и любимую бабушку. Но к этому времени ее судьбу решила императрица Мария Федоровна, назначив семнадцатилетнюю сироту своей фрейлиной. Ее “фрейлинская келия”, как выразился И. Аксаков, на четвертом этаже Зимнего дворца скоро превратилась в своеобразный изысканный салон, который посещали лучшие умы России.
Вместе с тем переезд во дворец сулил юной сироте известные опасности. В ту пору сложилось и определенное общественное мнение на этот счет. Например, П. Вяземский в 1827 году писал жене о том, с какой тревогой восприняло московское семейство Урусовых распоряжение поселить их дочь Софью, назначенную фрейлиной, во дворце. Все семейство предалось грусти, московские кумушки безустанно судачили, но не исполнить распоряжения было нельзя.
Александра Осиповна, несомненно, приобрела в покоях Зимнего дворца удручающий и отрезвляющий опыт. И. С. Аксаков, подружившийся с Александрой Осиповной в 1840-е годы, писал отцу: “Я не верю никаким клеветам на ее счет, но от нее иногда веет атмосферою разврата, посреди которого она жила. Она показывала мне свой портфель, где лежат письма, начиная от государя до всех почти известностей включительно. Есть такие письма, писанные к ней чуть ли не тогда, когда она была еще фрейлиной, которые она даже посовестилась читать вслух... Столько мерзостей и непристойностей. Много рассказывала про всех своих знакомых, про Петербург, об их образе жизни, и толковала про их гнусный разврат и подлую жизнь таким равнодушным тоном привычки, не возмущаясь этим”. В воспоминаниях Смирновой есть детали, свидетельствующие о ее весьма фамильярных отношениях с императором, хотя она предпочитала на этот счет не откровенничать.
Появление Александры Осиповны в большом свете вызвало всеобщий интерес, и на какое-то время все стали, как писал Вяземский “военнопленными красавицы”, хотя ей не было свойственно банальное кокетство и она всегда держалась независимо и даже чуть дерзко - “придворных витязей гроза”. Красотой своей она выделялась даже на тогдашнем “звездном” фоне. “Кто хвалил ее черные глаза, - вспоминал П. Вяземский, - иногда улыбающиеся, иногда огнестрельные; кто- стройное и маленькое ушко, эту аристократическую женскую примету, как ручка и как ножка; кто любовался ее красивою и своеобразною миловидностью...(...) Один знакомый молодой врач говорил: “А заметьте, как она славно кушает! Это верный признак здоровой натуры и правильности пищеварения”. Каждый смотрел на нее со своей точки зрения: Пушкин увлекался прелестью и умом ее; врач С. - исправностью ее желудка”.
С Пушкиным Александра Осиповна, по ее собственному признанию, познакомилась на балу у Е. М. Хитрово. Она относит этот эпизод к концу 1828 года, но, как установлено, датировка ее ошибочна, потому что в связи с трауром балов в это время в Петербурге не было. Скорее всего, знакомство произошло в начале 1829 года, и А. О. Россет так описала его в своих воспоминаниях: “К концу года Петербург проснулся; начали давать маленькие вечера. Первый танцевальный был у Элизы Хитровой. Она приехала из-за границы с дочерью, графиней Тизенгаузен, за которую будто сватался прусский король... Пушкин был на этом вечере и стоял в уголке за другими кавалерами. Мы все были в черных платьях. Я сказала Стефани: “Мне ужасно хочется танцевать с Пушкиным”. “Хорошо, я его выберу с мазурке”, и точно подошла к нему. Он бросил шляпу и пошел за ней. Танцевать он не умел. Потом я его выбрала и спросила: “Quelle fleur? “Celle de votre couleur” (фр.: “Какой цветок?” - “Вашего цвета”) - был ответ, от которого все были в восторге”.
Любопытное совпадение: Александра Осиповна знакомится с поэтом точно так же, как и Анна Оленина - сама приглашая его на танец.
Поэтом Александры Осиповны, как она сама выразилась, был Вяземский. В 1828 году он посвятил ей прекрасное стихотворение “Черные очи”:
Южные звезды! Черные очи!
Неба чужого огни!
Вас ли встречают взоры мои
На небе хладном бледной полночи?
Юга созвездье! Сердца зенит!
Сердце, любуюся вами,
Южною негой, южными снами
Бьется, томится, кипит.
Тайным восторгом сердце объято,
В вашем сгорая огне;
Звуков Петрарки, песней Торквато
Ищешь в немой глубине!
Тщетны порывы! Глухи напевы!
В сердце нет песней, увы!
Южные очи северной девы,
Нежных и страстных, как вы!
Стихотворение Пушкина “Ее глаза” - ответ Вяземскому, и притом демонстративно нелюбезный по отношению к А. О. Смирновой-Россет. По-видимому, в то время, летом 1828 года, он знал ее только понаслышке и был слишком увлечен А. Олениной:
Она мила - скажу меж нами -
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Во-первых, “мила” - это не более чем формула вежливости. Во-вторых, говоря “можно сравнить” (“особенно стихами”), поэт тем самым подвергает сомнению это сравнение, излишне пышное и исполненное литературной условности. Тон стихотворения, несколько скептичный и ироничный, резко меняется, когда появляется тема Олениной - “какой задумчивый в них гений” и т. д. Александра Осиповна имела основания обидеться, хотя нам неизвестно, как она, привыкшая к всеобщему поклонению, восприняла эти стихи. Может быть, некоторый холодок все-таки появился. Когда со Смирновой беседовал П. И. Бартенев, она заметила: “Ни я не ценила Пушкина, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания”. В это время она очаровала еще двух поэтов, и на фоне их лирических признаний выходка Пушкина должна была казаться особенно дерзкой. И писали-то они все о ее глазах!
В. Туманский, вслед за Вяземским, словно споря с Пушкиным, восславил очи черные:
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные, -
Те были нежные такие,
А эти непокорные.
Глядеть, бывало, не устанут,
Так словно царь властительный.
На тех порой сверкали слезы,
Любви немые жалобы,
А тут не слезы, а угрозы,
А то и слез не стало бы.
Те укрощали жизни волны,
Светили мирным счастием, -
А эти бурных молний полны
И дышат самовластием.
Но увлекательно, как младость,
Их юное могущество.
О, я б за них дал славу, радость
И все души имущество!
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные,
Хоть эти сердцу не родные,
Хоть эти непокорные.
В эту пору серьезно увлекался Александрой Осиповной А. С. Хомяков, который обратился к пушкинскому образу “девы-розы”, скрывающему чисто восточный колорит, чтобы выразить томительно-чувственное обаяние южной красавицы:
О дева-роза! для чего
Мне грудь волнуешь ты
Порывною бурею страстей
Желанья и мечты?
Спусти на свой блестящий взор
Ресницы длинной тень:
Твои глаза огнем горят,
Томят, как летний день.
Нет, взор открой! Отрадней мне
От зноя изнывать,
Чем знать, что в небе солнце есть,
И солнца не видать!
Вплоть до своей женитьбы Пушкин встречался с Россет в основном у Карамзиных, с которыми она тоже очень сблизилась. Но он не задерживался в Петербурге надолго: в 1829 году он несколько месяцев прошел на Кавказе, не раз наезжал в Москву, был занят предсвадебными хлопотами. Правда, поддерживая постоянные дружеские отношения с Жуковским, Александра Осиповна была в курсе его дел, и есть основания полагать, что вместе с Жуковским она помогла прекратить дело о “Гавриилиаде”, которое могло закончиться для Пушкина новой ссылкой.
По-настоящему дружба Пушкина с Александрой Осиповной началась в 1831 году, когда поэт приехал с молодой женой из Москвы в Царское Село и провел здесь счастливое лето. И Жуковский, и Александра Осиповна находились здесь же со двором, и встречи стали ежедневными. “Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева, на Колпинской улице. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по вечерам, - вспоминала Александра Осиповна, - т. е. перед собранием у императрицы, назначенном к 9 часам. Пушкин писал, именно свои сказки, с увлечением; так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. ... Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего мнения”. Наталья Николаевна ревновала мужа к Александре Осиповне именно потому, что с красавицей-фрейлиной Пушкин предпочитал разговаривать на серьезные темы.
В 1832 году Пушкин пришел поздравить Александру Осиповну с днем рождения и принес ей в подарок альбом, в который вписал новое и совершенно иное по тону, в сравнении со стихотворением “Ее глаза”, посвящение. Необычна уже его форма - от лица адресата.
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело.
Вместо традиционного восхваления поэтом красоты и лучезарных черных глаз красавицы, перед нами исполненный достоинства монолог женщины, заранее отвергающей суетность страстей и власть условностей, своего рода исповедь, выявляющая скрытое от “вздорной толпы” истинное существо ее души и характера. И это одно из самых глубоких обобщений той тайны, которую несла в себе Александра Осиповна, которой она очаровывала своих современников и которая мало кому была приоткрыта. К примеру, Н. Языков в 1845 году писал брату: “Ты, верно, заметил в письме Гоголя похвалы, восписуемые им г-же Смирновой. Эти похвалы всех здешних удивляют.... и, по всем слухам, до меня доходящим, она просто сирена, плавающая в прозрачных водах соблазна. Она и Самарина к себе влечет; соблазнительница она славная - и только!”. С такой же настороженностью воспринял ее сначала И. Аксаков. После первой встречи с Александрой Осиповной он писал отцу: “Думал я прежде, что увижу чудо красоты, женщину, в которой все гармония, все диво, все выше мира и страстей. В первый раз в жизни я был, заранее впрочем, очарован, мечтал Бог знает что... Я не в силах высказать вам того неприятного, оскорбительного впечатления, которое она на меня произвела. Она сейчас поставила меня в свободные отношения, я ни разу не сконфузился, но часто вырывались у меня резкие выражения”. Но уже через две недели он изменил свое мнение: “Я не обвиняю себя за первое впечатление... Теперь, хотя я еще не видел ее в другой раз, я готов вполне согласиться с ними (Гоголем и Самариным. - Н. З.). Письма твои и еще более стихи Пушкина меня в том убеждают. Как чудесно выразил ее Пушкин: я сохранила взор холодный, простое сердце, ум свободный и т. д. Я признаю Александру Осиповну способною к самым великим поступкам и презирающею оттого, как мелочь, все условия, законы приличия и дурную молву. Я готов ее признать Наполеоном, но лучше соглашусь иметь ее своим царем, чем женой. Стоя на такой высоте, она не могла остаться женщиной. Недоступная атмосфера целомудрия, скромности, это благоухание, окружающее прекрасную женщину, никогда ее не окружало, даже в цветущей молодости: она родилась такою... Разумеется, она такое существо, какого я не встречал в моей жизни; да я бы и не понял ее тогда, как был помоложе: я был слишком страстен и не мог бы судить верно о таком необыкновенном существе”.
Вот так, через призму пушкинской поэзии, открывается Аксакову тайна истинного обаяния Смирновой-Россет. Поэзия оборачивается правдой.
Пушкину Смирнова открылась не в женских недостатках, заметных непосвященным, а скорее в “мужских” достоинствах. Именно поэтому в стихотворении нет ни слова о ее женском очаровании, но столько сказано о ее ясном разуме, независимости, естественности, благородстве - тем качествам, которые открывались только немногим. Пушкину вторил Соболевский, подаривший Александре Осиповне такие строки:
Не за черные очи,
Не за пышные плечи,
А за умные речи
Обожаю я вас.
Это, естественно, не означало, что поэт красоты ее не замечал. И крошечной ее ножкой он неизменно восхищался. По словам А. О. Смирновой, Пушкин находил, что у ее ножек “есть своя физиономия”. А в 1831 году он называет ее в письме Жуковскому “южной ласточкой, смугло-румяной красотой” (XIV, 158).
Но нет оснований представлять отношения Смирновой-Россет с русскими литераторами, в том числе и с Пушкиным как серию банальных любовных романов. Сама она очень удачно определила подобный род взаимного влечения: “Дружбы нежное волненье. Любовь проходит, а дружба, основанная на взаимной уважении, вековечна”.
В. Жуковский попробовал к ней посвататься. “В этот день Плетнев приехал давать урок великим князьям, и мы его пригласили с нами обедать, вспоминала Смирнова. - После обеда он мне вдруг говорит: “Вы начинаете скучать во дворце, не пора ли вам выйти замуж?” - “За кого? Разве за камер-лакея? ... - “А Василий Андреевич? Он мне дал поручение с вами поговорить”. - “Что вы, Петр Александрович, Жуковский тоже старая баба. Я его очень люблю, с ним весело, но мысль, что он может жениться, мне никогда не приходила в голову”. ... Потом уж я была замужем, по обыкновению сидела с работой у лампы, пришел Жуковский и болтали до 11 часов; уходя, он мне сказал: “Вот видите, как мы приятно провели вечер, это могло быть всякий день, а вы не захотели”. Даже ее многолетние и сложные отношения с Гоголем не могут быть втиснуты в схему романа. Это действительно была дружба, какой-то особый стиль общения, построенный на равенстве, интеллектуальном и нравственном, собеседников. Неизменно относясь с иронией к “академикам в чепце”, Пушкин почувствовал в Смирновой явление уникальное - ум и ученость, не разрушившие истинной женственности, абсолютную естественность интеллектуальных интересов, которые для нее не были данью моде или способом самоутверждения, и тонкий художественный вкус. Поэтому он так доверял ее мнению и с удовольствием читал ей свои произведения.
Сходное ощущение невольно выразил и Вяземский, который поддерживал постоянные дружеские отношения со Смирновой-Россет. Так, он писал жене 8 июня 1832 года: “Вижу одну Смирниху, которая со мной совсем en deshabille et pas en deshabille galant (фр.: совсем запросто и при этом без галантности), а просто a la Матвей Егорович. В самом деле она почти для меня не женщина, женщина только мужем своим, которого несносность выношу я ради нее. Она со мною обходится так уж неотносительно”. По этому поводу Смирнова рассказала забавный эпизод. Как-то, будучи на сносях, она попросила своего пылкого поклонника Н. Д. Киселева, демонстрировавшего романтическую к ней страсть, помочь ей подняться с дивана, для чего он должен был по ее просьбе подсунуть руку ей под спину. Тот вспыхнул и довольно строго сказал ей, что она “играет с огнем”. “Глупости, - ответила Смирнова, - сколько раз Пушкин оказывал мне эту услугу, когда приходил составить мне компанию с Шамфором, Риваролем и Вольтером, у меня тогда была убийственная тоска после вторых родов”. Когда Киселев заговорил с ней о том, что, будучи лишенными внимания мужа, женщины обычно “берут себе друга”, дабы не скучать, она ему ответила: “Вы неправы, Киселев, говоря, что так легко берут любовников. Я была почти всегда окружена мужчинами - Жуковский, Вяземский, Пушкин, Плетнев, несколько иностранцев - и ни от кого из них не слышала двусмысленного слова”.
Неудачное сватовство Жуковского никак не испортило их отношений: они до конца сохранили друг к другу искреннюю привязанность. Он называл ее “небесным дьяволенком”, “девушкой-чернавушкой”, а она его - “Бык” и “Василек”. Их объединяло одно общее дело: то она, то он, а порой вместе, действуя по оговоренному заранее плану, они спасали русских литераторов от гоненья, царского гнева и жандармских происков. Смирнова-Россет имела какое-то особое влияние на царя и порой разговаривала с ним уверенно и открыто. Она рискнула даже вступиться за своего дядюшку, декабриста Н. И. Лорера, который был целиком обязан ей некоторыми послаблениями обрушившегося на него наказания. Это было в ту пору, когда многие предпочитали не напоминать о родстве с политзаключенными. “Я говорил уже в своих записках о существе, которое влиянием своим облегчило уже однажды судьбу мою в то время, когда я по ее просьбе одним из первых вырвался из Сибири и переведен был рядовым на Кавказ! - с благодарностью писал декабрист. - ... Одаренная красотой телесной и душевной, она умом своим имела сильное влияние и при дворе, и в кругу великосветских, сильных мира сего. ... Она олицетворяла в себе идеал тех женщин Франции, которые блистали в золотой век и название Madame Recamier du Nord (фр.: северная мадам Рекамье) шло к ней как нельзя больше”. Видимо, и такое прозвище было у Александры Осиповны, указывающее на ее почетное сходство с блестящей дамой наполеоновского двора, Жюльеттой де Рекамье.
Замужество Александры Осиповны ничего не изменило в ее отношениях с друзьями-литераторами. Для фрейлины в ее положении, т. е. без состояния и родственной поддержки, брак был единственным способом жизнеустройства. Выходившим замуж фрейлинам назначалось солидное денежное пособие (в ее случае оно, по воле царя, намного превзошло обычные размеры), и они сохраняли свои связи со двором, хотя на службе уже формально не находились. Александра Осиповна, со свойственной ей трезвой логикой, прекрасно понимала все значение такого шага. Интересы сердца в этом случае в расчет не принимались. Поэтому один из первых матримониальных проектов, которые она обдумывала, был почти скандальным. В нее, семнадцатилетнюю фрейлину, влюбился престарелый князь Сергей Михайлович Голицын(1774-1859), муж княгини Авдотьи Голицыной, которая с давних пор жила с супругом “в разъезде”. Как вспоминала Александра Осиповна, старик однажды явился в Зимний дворец вместе с великим князем Михаилом Павловичем. Когда он снял свою орденскую ленту, Александра Осиповна ее шутя примерила. И вдруг он заявил при всех: “Если вы выйдете за меня замуж, вы получите орден святой Екатерины”. Князь был богат, у Александры Осиповны было четыре меньших брата, и она невольно прислушалась к советам своей заботливой горничной Марьи Савельевны, тем более, что все великосветские старухи прочили влюбчивого князя за своих внучек. Пока шел (дважды в неделю) обмен галантными письмами, “ночная княгиня” Авдотья Голицына, которой муж в свое время отказал в разводе, решила взять реванш и в свою очередь объявила о несогласии оформить развод. Был у Александры Осиповны и неудачный роман с А. И. Кошелевым (1806-1883). Это был типичный “архивный юноша”, впоследствии примкнувший к славянофилам, и уже в эту пору, в соответствии с собственными убеждениями, он считал придворный мир средоточием фальши и разврата. Поэтому Александре Осиповне было поставлено условие - расстаться с большим светом, на что она согласиться, естественно, не могла. Петербургский свет, изысканное общество, ее окружавшее, всегда были питательной почвой ее ума, и даже впоследствии она очень неуютно чувствовала себя в провинции, где ей приходилось жить, когда ее муж был назначен губернатором в Калугу. Кстати, этот столичный снобизм особенно болезненно задел славянофила И. Аксакова, встретившегося со Смирновой в Калуге: “Помирает со смеху надо всем, что видит и встречает, называет всех животными, уродами, удивляется, как можно дышать в провинции. ... Я сам в провинции не на месте, но мне все это было досадно слышать”. Итак, разрыв с Кошелевым имел скорее идеологические, чем сентиментальные причины.
Сердце же Александры Осиповны принадлежало другому человеку, который не намерен был связывать с ней свою судьбу - Василию Алексеевичу Перовскому (1795-1857), знакомому Жуковского и Пушкина. Когда Александра Осиповна уже была замужем, состоялся ее шутливый, но откровенный разговор с Пушкиным: “Перовский проезжал в дрожках и, скотина, даже не посмотрел на мои окошки, А Пушкин говорил: “То так, то пятак, то гривенка, а что если бы он теперь предложил бы свою руку с золотым наперстком?”
- Сейчас положила бы свою и на коленях бы его благодарила.
- И вы действительно отказали бы Смирнову?
- Конечно. Перовский был очень красив, храбр, добр, у него тоже были две тысячи душ, он был бы великодушным покровителем моим братьям”.
В 1831 году жених, наконец, сыскался. Николай Михайлович Смирнов (1808-1870), почти ровесник Александры Осиповны, был человеком неярким, посредственным, но неглупым и милым. Он служил по дипломатической части, имел недурное состояние и впоследствии сделал карьеру, дослужившись до поста петербургского губернатора, а затем сенатора. В избранный круг Александры Осиповны он вошел скорее как неизбежная ее тень, хотя Пушкин относился к нему дружески. Кстати, его воспоминания о Пушкине очень интересны, во всяком случае не банальны. Внешней привлекательностью Смирнов тоже не отличался: из-за болезни глаз, постоянно красных, старые друзья Александры Осиповны прозвали его “кроликом”.
Замужество это было устроено волей императрицы и при посредничестве Екатерины Андреевны Карамзиной: “Катерина Андреевна мне сказала, что пора решиться, и он просит позволения со мной говорить, но я согласилась с тем, чтобы он спросил просто “Oui” ou “Non”(фр.: “Да” или “Нет”), вертелось на языке “Non”, а сказала “Oui” и даже не дала руки...”. П. Вяземский тут же адресовал Смирновой, которую он прозвал доньей Соль (по имени героини модной драмы В. Гюго “Эрнани”), поздравление от имени дружественного поэтического “цеха”:
Вы донна Соль, подчас и донна Перец,
Но всем нам сладостно и лакомо от вас.
И каждый чувствами и мыслями из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надежный путь проложит
И радостно сказать вам сможет:
О донна Сахар, донна Мед!
Хомякову же не случайно казалось, что деву-розу ожидает всего лишь супружеская темница:
Она лукаво улыбалась,
В очах живой огонь пылал,
Головка милая склонялась,
И я глядел, и я мечтал,
И чудная владела греза
Моей встревоженной душой.
И думал я: “О дева-роза!
Печален, жалок жребий твой!
За душною стеной темницы
Тебе чужда краса лугов,
Роса ночей, лучи денницы
И ласки вольных ветерков.
В твоей пустыне, полной шума,
Людских волнений и забот,
Скажи, кому знакома дума
И мысли творческой полет?
Кто, вольный, гордый и высокий,
Твоей плененный красотой,
С душою девы одинокой
Сольется пламенной душой?
Хомяков проник за скрытую завесу изящной светскости, составлявшей очарование Россет, и словно угадал ту вечную тоску по детству, по сельскому южному приволью, по простым и естественным чувствам, которая с годами будет все сильнее мучить Александру Осиповну.
Помолвка Александры Осиповны и Николая Михайловича Смирнова состоялась в Царском Селе, а затем была отпразднована “грустная свадьба”, завершившая для Смирновой карьеру придворной фрейлины. Первые годы супружества оказались для нее очень тяжелыми. Осенью 1832 года она едва не погибла от родов, и Вяземский в письме к жене с искренним сочувствием описывал ее страдания: “Чуть чуть не лишились мы бедной Смирновой, роды ее были самые мучительные, и один из акушеров говорил, что из 8 000 родов, перешедших через руки его, он не видал подобных. Она страдала 45 часов, употребляли инструменты, но все без пользы, наконец Лейтон прибегнул к последнему средству, к большой операции и спас ее, по крайней мере спас от решительной гибели... Робенка вынули, разумеется, мертвого”. Вяземского особенно поразило необычайное мужество Смирновой, отмеченное врачами: “Доктора говорят, что она спасена твердостью духа своего, неустрашимостью, если бы морально ослабла, то не могла бы выдержать мучений”. Тяжелые роды серьезно подорвали здоровье Смирновой, потребовалось долгое лечение за границей. Ее вторая беременность в 1834 году очень всех беспокоила, она, казалось бы, благополучно завершилась рождением близнецов, однако она завершилась тяжелым нервным расстройством, потребовавшим длительного лечения. Здоровье к Александре Осиповне так и не вернулось, и она постоянно вынуждена была проходить курсы лечения за границей и в Москве, страдала головными болями, нервной неуравновешенностью, приступами депрессии. По ее собственному признаю, ее преследовала навязчивая идея самоубийства. Все это завершилось, по-видимому, хроническим психическим заболеванием, омрачившим последние годы ее жизни.
Брак ее оказался несчастливым, и о муже своем в записках она неизменно отзывается с раздражением и даже отвращением, особенно в периоды кратких любовных увлечений (к примеру, “баденского” романа с Н. Киселевым). Она его просто не любила и не сумела полюбить: он был для нее недостаточно умен, чуток, шокировал ее грубостью манер и взбалмошностью. Она не могла, к примеру, вынести, что он регулярно похрапывал в гостиной после сытного обеда даже в присутствии Жуковского и Вяземского. С годами это отчуждение только нарастало.
Пушкин почти не виделся со Смирновой в 1833 году, поскольку она находилась за границей, но в 1834 году встречался с ней постоянно и даже вынужден был оправдываться в письмах перед Натальей Николаевной, продолжавшей ревновать его к Александре Осиповне. “Алиби” у него было самое что ни на есть серьезное, потому что в 1834 году о беременности Смирновой уже все знали, и Пушкин это каждый раз подчеркивает: “Отвечаю на твои запросы: Смирнова не бывает у К. (арамзиных), ей не втащить брюха на такую лестницу; кажется, она уже на даче” (XV, 146). Наталью Николаевну Смирнова, видимо, не жаловала, хотя предпочитала на ее счет прямо не высказываться. Но некоторые детали говорят сами за себя. Так, говоря о Машеньке Вяземской, только начавшей семейную жизнь, Смирнова замечает: “Машенька кормила свою дочь Лизу, очень серьезно смотрела на матримониальную жизнь и не выезжала в свет. Но Софья Николаевна Карамзина, эта милая болтунья, скоро успела переменить это настроение. Сперва она являлась по вечерам у Карамзиных, где встретила на свою беду Наталью Николаевну Пушкину, а у Пушкиной познакомилась с Idalie Полетикой и вообще занималась только нарядами и болтовней”. Сохранилась и запись разговора со Смирновой Я. Полонского, который был воспитателем ее сына: “Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: “Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, И Плетнев, - разве ты не видишь, что я не влюблена в него, ни он в меня” - Я это очень хорошо вижу, говорит, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает”. В воспоминаниях Смирновой много отголосков ее частых бесед с Пушкиным: их постоянной темой была русская история. Именно у Смирновой, после обеда и кофея, Пушкин читал в присутствии Вяземского, Жуковского и А. И. Тургенева свою историю пугачевского бунта: “За столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее слово”. Поэт уговаривал ее начать писать воспоминания, потому что восхищался ее устными рассказами. Альбом, который он подарил ей в 1832 году, должен был служить именно этой цели.
Стихи Пушкина постоянно присутствовали в памяти Смирновой и возникали спонтанно, при самых различных ситуациях. Как-то раз она протянула розу императрице Александре Федоровне, к которой относилась с неизменным уважением и любовью, и тут же продекламировала:
Фонтан любви, фонтан живой,
Я в дар принес тебе две розы,
Люблю немолчный говор твой
И поэтические слезы.
Память у Смирновой была прекрасная, но стихи она могла слегка переиначить, как в этом случае, а всякого рода анахронизмы встречаются у ней весьма часто. Стихия ее воспоминаний - это стихия живого разговора, перебиваемого случайными репликами, невольными ассоциациями, возвратами и повторами. Это и придает им ощущение естественности. Следуя завету Пушкина, свои мемуары она скорее не писала, а рассказывала, для чего ей порой был необходим реальный (и воображаемый) собеседник (к примеру, Н. Д. Киселев).
В 1835 году Смирнова опять уехала за границу и вернулась в Россию только после гибели Пушкина. О смерти поэта она узнала в Париже. В этот день у Смирновых обедал Андрей Карамзин, которому за столом вручили только что полученное письмо из дома со страшной вестью. Александра Осиповна горько плакала. А вечером в ее доме собрались русские знакомые, в том числе друг Пушкина Соболевский. Разговор шел о виновниках трагедии, и увы, гнев обрушился на Наталью Николаевну: “... полные дружественного негодования, - писал Андрей Карамзин, - они произносили беспощадные проклятья... Бог им прости, я не мог им вторить ни сердцем, ни словами; спорил и ушел, потому что мне стало неприятно, и я уверен, что если бы великий покойник нас мог слышать, он поблагодарил бы меня; он же сказал: “Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата”. Нельзя не оценить благородства Андрея Карамзина, но Александра Осиповна всегда отличалась прямотой и “И шутки злости самой черной/Писала прямо набело”. Кстати, эти последние строчки пушкинского стихотворения, ей посвященного, создали ей репутацию злючки, как она сама об этом говорила.
Спустя некоторое время, в апреле 1837 года, Смирнова написала Жуковскому из Парижа о гибели Пушкина следующие, уже печальные и спокойные строки: “В нервно-плаксивом раздражении моем, повторяю еще раз, ваши слова меня растрогали и облегчили душу; я поплакала, перенеслась в наш серый, мрачный Петербург, который для меня озарился воспоминанием милых сердцу моему друзей. Я перенеслась к вам, с живым желаньем и надеждой вас всех увидеть. Братья, Карамзины, Вяземский, вы: тут все слилось в одно чувство дружбы и преданности. Одно место в нашем кругу пусто, и никогда никто его не заменит. Потеря Пушкина будет еще чувствительнее со временем; вероятно талант его и сам он развились бы с новой силою через несколько лет”.
Смирнова вернулась в Россию в 1838 году. В это время состоялось ее знакомство с Лермонтовым, и поэт перед отъездом на Кавказ успел пополнить “венок” посвященных ей стихотворений. Смирнова вспоминала, что как-то по обыкновению он зашел к ней, но не застал ее дома. В салоне на столе лежал альбом. И тогда поэт вписал в него строки стихотворения, в котором выразилось и его глубокое преклонение перед умом и опытом Смирновой и самолюбивое юношеская застенчивость:
Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу;
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу.
Что же делать?... Речью неискусной
Занять ваш умом мне не дано...
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно...
Александра Осиповна сделала вид, что этих стихов в своем альбоме не заметила, и ей передали, что Лермонтов этим немного задет.
Она, видимо, попыталась употребить свое влияние, чтобы избавить и этого поэта от наказания за глупую дуэль, но хлопоты ее не увенчались успехом, и Лермонтов уехал на Кавказ, чтобы назад уже не вернуться.
Александре Осиповне суждено было потерять и Жуковского, и Гоголя, и каждая такая смерть увеличивала пропасть между прошлым и настоящим. К воспоминаниям, над которыми она работала уже в старости, будучи больной и одинокой, можно было бы взять эпиграфом пушкинские строки:
Иных уж нет, а те далече...
Отвращение к современности и ностальгия по прошлому - это, несомненно, признак наступающей старости, но не стоит забывать и о том, что в памяти Александры Осиповны неизменно присутствовал золотой век русской культуры, а настоящее и будущее на фоне его несли все признаки упадка. Уходил век Жуковского и Пушкина, наступал век... чей? Александра Осиповна боялась в него вглядываться. Незадолго до смерти Жуковского она писала ему из Калуги: “Боже, боже, что за ералаш во внутренности России, что за разлад между внешними требованиями ложного нашего просвещения и настоящим понятием о просвещении. Здесь не существует идея, идеал, тип того, что называют честным человеком, а напротив того, составили себе какое-то чучело, которое называют Русским честным человеком, хорошим семьянином и проч. С неизъяснимым отвращением я слышу отзывы о честности у нас, и просто мерзавец для меня лучше”.
Последние двадцать лет жизни Александра Осиповна провела в основном за границей, редко наезжая в Россию и целиком погрузившись в воспоминания. Именно в эти годы писались ее знаменитые мемуары...
Нина Забабурова,
доктор филологических наук, профессор
Выкладываю все, найденные мною изображения "madame Recamier du Nord", а также некоторые впечатления современников. мне этот "перл всех русских женщин" (Гоголь), madame Recamier du Nord, "дева-роза" (Хомяков), donna Sol Гюго (Вяземский), "небесный дьяволенок" и "вечная принцесса" (Жуковский) интересна в первую очередь своей дружбой с Гоголем, Жуковским и А. К. Толстым и тем, что в её салоне бывал В. Ф. Одоевский. что касается моего отношения к самой личности Александры Осиповны, то оно весьма противоречиво. я признаю её ум и красоту, но некоторые моменты в её характере не совсем понимаю.
автор картины: А. Реми. 1835, Берлин.
автор акварели: Н. Алексеев. 1844.
автор картины: Ф. К. Винтергальтер. 1837, Париж.
автор акварели: Г.-Д. Митрейтер. 1820-е.
автор мраморного бюста: К.-Ф. Вихман. 1834.
автор акварели: П. Ф. Соколов. 1835.
рисунок А. С. Пушкина.
фотография конца 1860-х гг. родилась А. О. Смирнова 6 марта 1809. значит ей здесь уже к шестидесяти.
И. Д. Киселев, в которого была влюблена "donna Sol". он был дипломат, бывший соученик Н.М. Языкова по Дерптскому университету, знакомый Вяземского, Пушкина, Грибоедова, Мицкевича, в него былавлюблена в 1828 году Оленина и хотела выйти за него замуж, после отказа Пушкину.
из воспоминаний её дочери: "Мать моя была гораздо меньше ростом, брюнетка, с классическими чертами, с чудесными глазами, очень черными; эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнем, то смотрели смело, серьезно, почти сурово. Многие признавались мне, что она смущала их своими глазами, своим прямым, проницательным взглядом. У нее были очаровательные черные, со стальным оттенком, волосы, необыкновенно тонкие. Она была отлично сложена, но не с модной точки зрения (она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидела туалет, тряпки и драгоценные украшения), а с классической. У нее было сложение статуи: ноги, затылок, форма головы, руки, профиль, непринужденные движения, походка - все было классическое. Еще недавно одна дама, знавшая мою мать с детства, говорила мне: "Я помню, как ее походка поразила меня даже тогда; ведь я была ребенком. У нее были лебединые движения и так много достоинства в жестах и естественности".
П. А. Вяземский: "Расцветала в Петербурге одна девица, и все мы более или менее были военнопленными красавицы. Несмотря на свою светскость, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем, она угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое, и все смешное... «Прибавьте к этому, в противоположность не лишенному прелести, какую-то южную ленивость, усталость... Она была смесь противоречий, но эти противоречия были, как музыкальное разнозвучие, которое под рукою художника сливается в странное, но увлекательное созвучие".
последний посвятил ей целых три стихотворения: "Прощай", "Черные очи" и шуточное "Вы донна Соль, подчас и донна Перец...". вот стихотворение П. А. Вяземского, обращенное к нашей героине:
"...Скажи этой южной ласточке, смугло-румяной красоте нашей..." пишет о ней Пушкин. он также посвятил ей три стихотворения: "Её глаза", "В тревоге пестрой и бесплодной...", "Полюбуйтесь же в, дети...". в последнем он также подчеркивает влюбленность соотечественников в Смирнову:
"..Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти,
Те, те, те и те, те, те...".
М. Ю. Лермонтов ввел образ Россет через свою героиню Минскую в неоконченную повесть "Штосс": "Она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях, черные, длинные, чудесные волосы оттеняли еще молодое правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли". он также посвятил её два стихотворения: "А. О. Смирновой", "Любил и я в былые годы...".
После смерти нашей героини фельдмаршал Барятинский рассказывал ее дочери: "Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то свое, личное. И все в ней так естественно".
ей посвящали многие поэты: С. А.Соболевский, В. И. Туманов, А. С. Хомяков, И. П. Мятлев, её близкая подруга Е. П. Ростопчина. "Любил я очи голубые, теперь влюбился в черные...", "Не за пышные плечи, Не за черный ваш глаз, А за умные речи Полюбил я вас..", "Вокруг неё очарованье; Вся роскошь Юга дышит в ней, От роз ей прелесть и названье; От звезд полудня блеск очей. Прикован к ней волшебной силой, Поэт восторженный глядит..." - далеко не все восхищенные отзывы о прекрасной черноокой Россет.
С. Т. Аксаков о чувствах Гоголя к Смирновой-Россет: "Смирнову он любил с увлечением, может быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз: "Послушайте, вы влюблены в меня..." Гоголь осердился, убежал и три дня не ходил к ней... Гоголь просто был ослеплен А.О. Смирновой и, как ни пошло слово, неравнодушен, и она ему раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила". Сын его, И. С. Аксаков в 1846 году (Смирновой тогда было уже 37 лет!) также посвятил ей два стихотворения.
для известного чудака Николая Васильевича Гоголя Александра Смирнова вообще была той женщиной, которая единственная по-настоящему восхищала его и с которой он был связан до конца своей жизни. в первую очередь их объединяла общая любовь к красотам Малороссии: Александра в детстве воспитывалась у бабки, в Грамаклее (ыне Водяно-Лорено), что недалеко от Николаева. "Я часто думала, что сам Господь меня вел своей рукой, и из бедной деревушки на самом юге России привел меня в палаты царей русских на самом севере". хотя в ее жилах текла кровь представителей разных национальностей, своей родиной она считала Малороссию и, называя Гоголя "хохликом", себя именовала "хохлачкой".
влюбленный Гоголь постоянно писал об Александре Осиповне только хвалебные отзывы: "Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни страждущие минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою", "Любовь, связавшая нас с вами, - высока и свята. Она основана на взаимной душевной помощи, которая в несколько раз существеннее всяких внешних помощей".
кроме Гоголя Александра Осиповна очень близко дружила с Жуковским. Василий Андреевич Жуковский познакомился с Александрой Осиповной весной 1826 года на выпускных экзаменах в Екатерининском институте, где последняя училась, скорее всего встречались дворце, где она была фрейлиной императрицы, а он - наставником наследника. однако, подружились они позже в доме Карамзиных. Александра Осиповна описывает Василия Андреевича как "большого ребенка", "милого чудака", плохо понимающего сущности дворцовых интриг, он называет её "небесный дьяволенок" и "вечная принцесса". я не зря отдельно упомянула здесь великого русского романтика. Жуковский был увлечен черноокой Александрой и даже делал ей предложение через Плетнева. она обратила его в шутки и они остались друзьями на всю жизнь: их объединяло одно общее дело: то она, то он, а порой вместе, действуя по оговоренному заранее плану, они спасали русских литераторов от гонения, царского гнева и жандармских происков. "В этот день Плетнев приехал давать урок великим князьям, и мы его пригласили с нами обедать, вспоминала Смирнова. - После обеда он мне вдруг говорит: "Вы начинаете скучать во дворце, не пора ли вам выйти замуж?" - "За кого? Разве за камер-лакея?" ... - "А Василий Андреевич? Он мне дал поручение с вами поговорить". - "Что вы, Петр Александрович, Жуковский тоже старая баба. Я его очень люблю, с ним весело, но мысль, что он может жениться, мне никогда не приходила в голову". когда Смирнова-Россет была уже замужем и имела свой салон, в один из вечеров он допоздна засиделся у ней и, уходя, сказал: "Вот видите, как мы приятно провели вечер, это могло быть всякий день, а вы не захотели". Василий Андреевич даже ревновал Александру Осиповну к Гоголю. сохранилось письмо Жуковского из Франкфурта-на-Майне, где у него тогда гостил Гоголь: "Всякий день получаю от вас пакеты. Для меня только адрес, а все прочее к Гоголю. Я и без вас знаю, что я Василий Андреевич Жуковский, что и до сих пор в Дюссельдорфе, что теперь живу во Франкфурте. Но я никогда не думал, чтоб я был только хвост Гоголя, за который вы благоволите иногда дергать, чтобы Гоголь вам откликнулся".
ревновала и сама Александра Осиповна, правда только своих друзей. так, она близко дружила (с 1838 г.) с поэтессой графиней Евдокией Петровной Ростопчиной, которая в свою очередь была близким другом Владимира Одоевского. в одном из своих писем она пишет: "Хотя ты мне обещала писать, но не знаю почему твое письмо обрадовало меня своей неожиданность. Очевидно, сердце мое было бессознательно недоверчиво и, когда я хотела похвастаться, что в Петербурге ты вспомнила первую меня, я с досадой узнала, что первым был осчастливлен Одоевский...".
кстати, в браке с Николаем Михайловичем Смирновым она счастлива никогда не была. своего мужа Николая Михайловича Смирнова – богатея и карточного игрока, доброго и взбалмошного человека, сенатора, дипломата, губернатора Калуги и Петербурга, от которого она имела детей, деньги, безбедное проживание в России и за границей, она не любила. но как говорила сама Александра Осиповна другу Александру Сергеевичу: "к черту, Пушкин, положение в свете! Сердце хочет любить, а любить совершено некого". но он был богат, а у неё семья была бедная: "Я себя продала за шесть тысяч душ для братьев".
это, конечно, всего лишь бледный набросок об этой бесспорно красивой, умной, эмансипированной и чудаковатой женщине. именно такой портрет сложился у меня после прочтения её переписки, автобиографических очерков (тех, что она написала сама), воспоминаниях о ней современников. надеюсь, мой очерк помог Вам немного воссоздать этот образ "перла русских женщин".
кстати, в Тбилиси находится мемориальный музей "Дом Смирновых". на фотографии изображена Гостиная с фотографией П. И. Чайковского с его личным автографом (на пианино):
секретер хозяйки. находится там же.
автограф стихотворения А. К. Толстого "Колокольчики", подаренного им Алекcандре Осиповне:
кстати, большую свинью "деве-розе" подложила её собственная дочь, Ольга Николаевна. многие историки пришли к выводу, что это фальсификация. пушкинист П. Е. Рейнбот, проделавший большую работу по изучению записок, подтвердил мнение о том, что записки написаны именно дочерью Смирновой, которая не просто писала их со слов уже немолодой матери, но и добавила кое-что от себя. к тому же в зрелом возрасте Александра Осиповна стала страдать нервным заболеванием, сопровождаемым частичной потерей памяти. об этом свидетельствуют неверно указанные даты в её записках. детально все фактические ошибки рассматривает Наталья Колосова в своей книге "Россети черноокая" [М., 2003].
Александра Осиповна Смирнова-Россет (1809-1882)Александра Осиповна Смирнова - Россет. Художник Петр Федорович Соколов (1791-1848)
Александра Смирнова-Россет в детские годы (1814-1818) жила в Громаклее (ныне Водяно-Лорено), в имении дяди по отцу, будущего декабриста, Н. И. Лорера, о чем она оставила "Воспоминания"
Отец ее, Осип Иванович Россет, происходил из старинного французского рода, отличился храбростью при штурме и взятии Очакова и был отмечен Александром Васильевичем Суворовым, вместе с дальним родственником и другом герцогом Ришелье (он был крестным отцом Александры и уезжая во Францию, прощаясь с царем, предопределил принятие ее в институт и фрейлины царицы). Отец стоял у истоков рождения Одессы, там и умер от чумы в 1814.
Мать Александры, Надежда Ивановна Лорер, француженка по отцу, грузинка по матери (род князей Цициановых) была красавицей.
Н. М. Алексеев. Портрет А. О. Смирновой-Россет. Акварель.
Образование, начатое дома, Александра Россет с успехом продолжила в Екатерининском Петербургском Дворянском Институте, где учителем русской словесности был Петр Александрович Плетнев, знаменитый ученый, друг Пушкина. Плетнев - то и познакомил юную Россет с новыми творениями своего друга: "Кавказким пленником", "Бахчисарайским фонтаном", первыми главами "Евгения Онегина", хотя с Пушкиным она ещё не была знакома.
За год до окончания Екатерининского института умерла мать и бабушка Александры Россет и ее, осиротевшую, Николай Павлович с октября 1826 определяет в фрейлины царицы Александры Федоровны.
Благодаря образованности и обходительности она становится всеобщей любимицей. Все окружение Пушкина и он сам почитали за счастье войти с ней в знакомство: Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, позднее Гоголь и Лермонтов - все они были влюблены в нее и оставили посвященные ей стихотворения и прозу. Из стихотворений, посвященных ей, можно было бы, при желании, составить целый поэтический сборник.
Невольно вспоминается ироническое Пушкинское:
"Черноокая Россети
В самовластностной красоте
Все сердца пленила эти
Те, те, те и те, те, те. "
Пушкин. "Мадригал Россет." 1828
ЧЁРНЫЕ ОЧИ
Южные звезды! Черные очи!
Неба чужого огни!
Вас ли встречают взоры мои
На небе хладном полночи?
Юга созвездье! Сердце звенит!
Сердце, любуяся вами,
Южною негой, южными снами
Бьется, томится, кипит.
Вяземский
Пушкин познакомился с Александрой Осиповной в 1828 году. Сближение было не простым. Познакомились они на балу у Е. М. Хитрово (дочь Кутузова). Cтихотворение написано в первое время их знакомства отражает их непростые отношения, если ей он противопоставляет А. А. Оленину(1808-1888), которую в это время любил и даже сватался к ней, но получил отказ. Само стихотворение является ответом П. А. Вяземскому на его стихотворение "Черные очи", воспевающее красоту А. О. Россет.
Она мила - скажу меж нами -
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза,
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Александра Россет отличалась незаурядным умом и красотой, острыми суждениями (поэтому Пушкин назвал ее "Придворных витязей грозой"), но была бедна 11 января 1832 Александра выходит замуж за состоятельного чиновника Министерства иностранных дел Николая Михайловича Смирнова (1808-1870), симпатичного, увлеченного живописью, богатого помещика, это был явный брак по расчету.
Дружеские отношения между Александрой Осиповной и Пушкиным завязались летом 1831 года, когда поэт и его жена жили в царском Селе. Александр Сергеевич читал Россет новые произведения, дорожа ее мнением. Россет и молодожены Пушкины часто встречались, катались вместе в коляске, совершали долгие пешие прогулки. Александра Осиповна была всего лишь на три года старше девятнадцатилетней Наталии Николаевны и очень с нею подружилась.
18 марта 1832, вскоре после свадьбы АРоссет и Смирнова, Пушкин подарил новобрачной альбом с вписанным, якобы от ее имени, стихотворением "В тревоге пестрой и бесплодной...".
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный,
И правды пламень благородный,
И, как дитя, была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело.
Пушкин. 1832
Пушкин провожал Смирновых в 1836 в Европу. Александра Осиповна вспоминает, что поэт высказывал желание спрятаться на отходившем за границу пароходе и бежать в чужие края, его томили тяжелые предчувствия. Весть о гибели друга застала Александру Осиповну в Париже.
Для нее это бьша духовная трагедия. В горе читала она строчки письма Вяземского: «Умирая, Пушкин продиктовал записку, кому что он должен: вы там упомянуты....».
Еще в самом начале дружбы с Пушкиным Александра Осиповна сумела оценить его тонкую натуру и деликатное отношение к ней. Пожалуй, никто из ее обожателей не понимал ее так тонко-дружески. Пушкин ценил в ней блестящий интеллект и редкостное обаяние натуры, он даже подталкивал ее в развитии, заставлял открывать в себе новые таланты, верил в нее.
Александра Осиповна чрезвычайно ценила ум Пушкина, его какую-то особую мудрость. Вот что записывает с ее же слов Полонский:
«Никого не знала я умнее Пушкина... ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли — бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется, молчит, а Жуковский смеется-
"Ты, брат Пушкин, черт тебя знает, какой ты,— это ведь и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею—так ты нас обоих в дураках и записываешь"».
Погиб близкий друг!
Смирнов поссорился с некоторыми лицами из посольства, которые смеялись над его утверждением, что Пушкин самый замечательный человек в России.
Александра Осиповна писала князю Вяземскому:
«Я также была здесь оскорблена, и глубоко оскорблена, как и вы, несправедливостью общества. А потому я о нем не говорю. Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нем сохранится во мне недостижимым и чистым».
В 1837, вскоре по возвращении на родину, в салоне Карамзиных Александра Осиповна познакомилась с Лермонтовым. Удивительно, что все поэты желали с ней сблизиться, бьггь для нее необходимыми собеседниками. И Лермонтов тоже не избежал этого желания. Ей он посвятил окрашенное нотой грусти стихотворение:
В просторечии невежды
Короче знать я вас желал,
Но эти сладкие надежды
Теперь я вовсе потерял.
Без вас — хочу сказать вам много,
При вас — я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я, в смущении, молчу!
Что делать? — речью безыскусной
Ваш ум занять мне не дано...
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.
Лермонтов. 1840
Долгие, дружески-близкие отношения связывали Александру Осиповну и с Гоголем. В них было что-то такое, что можно было бы назвать чувством, если бы не его и ее осторожность к этому. Гоголь о ней сказал самые возвышенные слова: «Это перл всех русских женщин, каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни страждущие минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою».
Неистовый Виссарион Белинский пишет о ней в это время (только представьте себе, что этот суровый демократ расточает похвалы эдакой светской аристократке, кстати говоря, всегда приверженной монархической семье):
«Свет не убил в ней ни ума, ни души, а того и другого природа отпустила ей не в обрез. Чудесная, превосходная женщина. Я без ума от нее».
После смерти Россет фельдмаршал Барятинский рассказывал ее дочери:
«Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то свое, личное. И все в ней так естественно».
А император Николай 1 говорил о ней: «это джентльмен», и в его устах это звучало как громадная похвала, этим он хотел отметить рыцарскую черту ее характера.
М.Г
аничева, «Самые знаменитые красавицы России»
О. А. Кипренский. Портрет А. О. Смирновой-Россет
Евдокия Ростопчина написала о своей подруге Александре Смирновой:
Нет, вы не знаете ее,
- Кто ей лишь в свете поклонялись,
Куренье страстное свое,
Восторг и жар боготворений
И пафос пышных всесожжений
В дань принося смиренно ей!..
Вы все, что удивлялись в ней
Уму блистательно-живому,
Непринужденной простоте,
И своенравной красоте,
И глазок взору огневому, -
Нет!.. Вы не знаете ее!..
В 1897 в Петербурге были выпущены "Записки А. О. Смирновой", знаменитой красавицы, воспетой Пушкиным, Вяземским, Гоголем и известной в литературе под именем черноокой Россети.
Воспоминания были фальшивыми, хотя явно основанными на подлинных записях и разговорах. Но на чьих? Это была настоящая Смирнова, но искаженная своей дочерью Ольгой. Но как отделить правдивую мать от дочерних фантазий и откровенной лжи?
Загрузка...