Требуется проверка, была ли авторская правка при помещении текста в "Судьбу России". I. Не о нынешней войне хочу я говорить, а о всякой войне. Что являет собою война? Как философски осмыслить войну? При поверхнотном взгляде война есть передвижение и столкновение материальных масс, физическое насилие, убийство, калечение, действие чудовищных механических орудий. Кажется, что война есть исключительное погружение в материю и не имеет никакого отношения к духу. Люди духа иногда с легкостью отворачиваются от война, как от чего-то внешне-материального, как чуждого зла, насильственного навязанного, от которого можно и должно уйти в высшие сферы духовной жизни.
Иные отвергают войну с дуалистической точки зрения, по которой существует совершенно самостоятельная сфера материальнго, внешнего, насильственного, отдельная и противоположная духовному, внутреннему и свободному. Но все материальное есть лишь символ и знак духовной действительности, все внешнее есть лишь манифестация внутреннего, все принуждающее и насилующее есть ложно направленная свобода. Внутренно осмыслить войну можно лишь с монистической, а не дуалистической точки зрения, т.е., увидав в ней символику того, что происходит в духовной действительности. Можно сказать, что война происходит в небесах, в иных планах бытия, в глубинах духа, а на плоскости материальной видны лишь внешние знаки того, что совершается в глубине. Физическое насилие, завершающееся убийством, не есть что-то само по себе существующее, как самостоятельная реальность, - оно есть знак духовного насилия, совершившегося в духовной действительности зла. Природа войны, как материального насилия, чисто рефлективная, знаковая, симптоматическая, не самостоятельная. Война не есть источник зла, а лишь рефлекс на зло, знак сущетвования внутреннего зла и болезни. Природа войны - символическая. Такова природа всякого материального насилия, - оно всегда вторично, а не первично. Известное состояние духовной действительности, в котором пребывает человечество, неизбежно должно пользоваться материальными знаками, как орудиями, без которых не может реализовать себя духовная жизнь. Для выражения своей духовной жизни человек должен двигать руками, ногами, языком, т.е. прибегать к материальным знакам, без котрых нельзя выразить любви или ненависти, нельзя осуществить волевых стремлений. И война есть сложный комплекс материального передвижения ног и рук, разных орудий, приводимых в движение человеческой волей. Принципиально допустима возможность духовной жизни без материальных знаков и орудий, но это предполагает иной уровень духовной действительности, которого не достигло сейчас человечество.
Бывают болезни, которые сопровождаются сыпью на лице. Сыпь эта есть лишь знак внутренней болезни. Внешнее устранение сыпи лишь вгоняет болезнь внутрь. От этого болезнь может даже ухудшиться. Нужно самую внутреннюю болезнь лечить. Зло войны есть знак внутренней болезни человечества. Материальныые насилия и ужасы войны лишь сыпь на теле человечества, от которой нельзя избавиться внешне и механически. Все мы виновны в той болезни человечества, которая высыпает войной. Когда вскрывается гнойный нарыв, то нельзя видеть зла в самом вскрытии нарыва. Иногда это вскрытие нужно сделать насильственно для спасения жизни.
В глубине духовной действительности давно уже началась мировая война, мировая вражда, ненависть и взаимоистребление. И та война, которая началась в конце июля 1914 года, есть лишь материальный знак совершающейся в глубине духовной войны и тяжелого духовного недуга человечества. В этом духовном недуге и духовной войне есть круговая порука всех и никто не в илаах отклонить от себя последствия внутреннего зла, внутреннего убийства, в котором все мы жили. Война не создала зла, она лишь выявила зло. Все современное человечество жило ненавистью и враждой. Внутренняя вйна была прикрыта лишь поверхностнымпокровом мирной буржуазной жизни и ложь этого буржуазного мира, который многим казался вечным, должна была быть разоблачена. Истребление человеческой жизни, совершаемое в мирной буржуазной жизни, не менее страшно, чем то, что совершается на войне.
В Евангелии сказано, что нужно больше бояться убивающих душу, чем убивающих тело. Физическая смерть менее страшна, чем смерть духовная. А до войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать ужас этого убийства. На войне разрушают физическую оболочку человека, но ядро человека, душа его может остаться не только не разрушенной, но может даже возродиться. Очень характерно, что более всех боятся войны и убийства на войне-- позитивисты, для которых самое главное, чтобы человеку жилось хорошо на земле, и для которых жизнь исчерпывается эмпирической данностью. Тех, кто верит в бесконечную духовную жизнь и в ценности, превышающие все земные блага, ужасы войны и физическая смерть не так страшат. Этим объясняется то, что принципиальные пассифисты встречаются чаще среди гуманистов-позитивистов, чем среди христиан. Религиозный взгляд на жизнь глубже видит трагедию смерти, чем взгляд позитивно-поверхностный. Война есть страшное зло и глубокая трагедия, но зло и трагедия не во внешне взятом факте физического насилия и истребления, а гораздо глубже. И на глубине этой зло и трагедия всегда даны уже до войны и до ее насилия.
Война лишь проявляет зло, она выбрасывает его наружу. Внешний факт физического насилия и физического убийства нельзя рассматривать, как самостоятельное зло, как источник зла. Глубже лежит духовное насилие и духовное убийство. А способы духовного насилия очень тонки и с трудом уловимы. Иные душевные движени и токи, иные слова, иные чувства и действия, не имеющие признаков физического насилия, более убийственны и смертоносны, чем грубое физическое насилие и разрушение.
Ответственность человека должна быть расширена и углублена. И поистине, человек чаще бывает насильником и убийцей, чем он сам это подозревает и чем подозревают это о нем. Нельзя лишь в войне видеть насилие и убийство. Все наша мирная жизнь покоится на насилии и убийстве. И до начала нынешней мировой войны мы насиловали и убивали в самой глубине жизни не меньше, чем во время войны. Война лишь выявила и проецировала на материальном плане наши старые насилия и убийства, нашу ненависть и вражду. В глубинах жизни есть темный, иррациональный источник. Из него рождаются глубочайшие трагические противоречия. И человечество, не просветившеев себе божественным светом этой темной древней стихии, неизбежно проходит через крестный ужас и смерть войны. В войне есть имманентное искупление древней вины. Не дано человечеству, оставаясь в старом зле и древней тьме, избежать имманентных последствий в форме ужасов войны. В отвлеченных пожеланиях пацифизма избежать войны, оставляя человечество в прежнем состоянии, есть что-то дурное. Это - желание сбросить с себя ответственность. Война есть имманентная кара и имманентное искупление. В войне ненависть переплавляется в любовь, а любовь в ненависть. В войне соприкасаются предельные крайности и диавольская тьма переплетается с божественным светом. Война есть материальное выявление исконных противоречий бытия, обнаружение иррациональности жизни. Пацифизм есть рационалистическое отрицание иррационально-темного в жизни. И невозможно верить в вечный рацинальный мир. Недаром Апокалипсис пророчествует о войнах. И не предвидит христианство мирного и безболезненного окончания мировой истории. Внизу отражается то же, что и наверху, на земле то же, что и на небе. А вверху, на небе, ангелы Божьи борются с ангелами сатаны. Во всех сферах космоса бушует огненная и яростная стихия и ведется война. И на землю Христос принес не мир, но меч. В этом глубокая антиномия христианства: христианство не может отвечать на зло злом, противиться злу насилием, и христианство есть война, разделение мира, изживание до конца искупления креста во тьме и зле.
Христианство есть сплошное противоречие. И христианское отношение к войне роковым образом противоречиво. Христианская война невозможна, как невозможно христианское государство, христианское насилие и убийство. Но весь ужас жизни изживается христианством, как крест и искупление вины. Война есть вина, ноона также есть и искупление вины. В ней неправедная, грешная, злая жизнь возносится на крест.
Мы все виновны в войне, все ответственны за нее и не можем уйти от круговой поруки. Зло, живущее в каждом из нас, выявляется в войне, и ни для из нас война не есть что-то внешнее, от чего можно отвернуться. Необходимо взять на ебя ответственность до конца. И мы постоянно ошибаемся, думая, что снимаем с себя ответственность или не принимаем ее вовсе. Нельзя грубо-внешне понимать участие в войне и ответственность за нее. Мы все так или иначе участвуем в войне. Уже тем, что я принимаю государство, принимаю национальность, чувствую всенародную круговую поруку, хочу победы русским, я - участвую в войне и несу за нее ответственность. Когда я желаю победы русской армии, я духовно убиваю и беру на себя ответственность за убийство, принимаю вину. Низко было бы возлждить на других убийство, которое нужно и мне, и делать вид перед самим собой, что в этом убийстве я не участвую. Те, которые едят мясо, участвуют в убийтве животных и обязаны сознавать ответственность за это убийство. Лицемерно делать вид, что мы сами никогда не насилуем и не убиваем, и неспособны насиловать и убивать, что другие несут за это ответственность. Каждый из нас пользуется полицией, нуждается в ней, и лицемерно делать вид, что полиция не для меня. Всякий, искренно желающий вытеснить немцев из пределов России, духовно убивает не менее, чем солдаты, которые идут в штыковую атаку. Убийство - не физическое, а нравственное явление, и оно прежде всего совершается духовно. Стреляющий и колющий солдат менее ответствен за убийство, чем тот, в ком есть руководящая воля к победе над врагом, непосредственно не наносящая физического удара. Нравственно предосудительно желать быть вполне чистым и свободным от вины насилия и убийства, и в то же время желать для себя, для своих близких, для своей родины того, что покупается насилием и убийством. Есть искупление в самом принятии на себя вины. Виновность бывает нравственно выше чистоты. Это - нравственный парадокс, который следует глубоко продумать. Исключительное стремление к собственной чистоте, к охранению своих белых одежд не есть высшее нравственное состояние. Нравственно выше - возложить на себя ответственность за ближних, приняв общую вину. Я думаю, что в основе всей культуры лежит та же вина, что и в основе войны, ибо вся она в насилии рождается и развивается. Но зло, творимое культурой, как и зло творимое войной, - вторично, а не первично, оно - рефлективной природы, оно - ответ на зло изначальное, на тьму, обнимающую первооснову жизни.
К войне невозможно подходить доктринерски-рационалистически. Доктринерский абсолютизм в оценке жизни всегда безжизнен, насильствен, всегда есть фарисейское превозношение субботы над человеком. Но человек выше субботы и суббота не должна быть абсолютным принципом жизни. Возможна и желанна лишь жизненно-пластическая мораль, для которой все в мире есть индивидуально-творческая задача. К сфере относительного неприменимо абсолютное. В исторически-телесном мире нет ничего абсолютного. Возможна абсолютная жизнь, но невозможно применить абсолютное к жизни относительной. Абсолютная жизнь есть жизнь в любви. В абсолютной жизни не может быть войны, насилия и убийства. Убийство, насилие, война есть знак жизни относительной, исторически-телесной, не божественной. В историческом теле, в материальной ограниченности невозможна абсолютная божественная жизнь. Мы живем в насилии, поскольку живем в физическом теле. Законы материального мира - законы насилия. Абсолютное отрицание насилия и войны возможно лишь, как явление глубоко индивидуальное, а не как норма и закон. Это предполагает одухотворение, побеждающее "мiр", и его родовой закон, просветление тела человеческого нездешним светом. Но в жизни к материи этого мира нельзя применить абсолютного, как закон и норму. Евангелие не есть закон жизни. Абсолютное не применяется, а достигается. Абсолютная жизнь есть благодатная жизнь, а не жизнь, исполняющая закон и норму. Законническое применение абсолютного к относительному и есть субботничество, заклейменное Христом.
Абсолютная истина о непротивлении злу насилием не есть закон жизни в этом хаотическом и темном мире, погруженном в материальную относительность, внутренно проникнутом разделением и враждой. Пусть этот мир перейдет к абсолютной жизни в любви. Желать можно только этого и только к этому можно стремиться. Совершается это таинственно и незримо, как незримо проходит Царство Божие. Но не имеет никакого внутреннего смысла желать внешнего мира и отрицать всякое внешнее насилие, оставляя внутренно мир в прежнем хаосе, тьме, злобе и вражде. Это ничего не значит. Навязывание абсолютнго закона относительной жизни есть доктринерство, лишенное всякого внутреннего смысла. Желать можно лишь внутреннего здоровья, не внешнего обличья здоровья при внутренней болезни. Нельзя достаточно сильно подчеркивать, что абсолютная Христова любовь есть новая благодатная жизнь духа, а не закон для относительной материальной жизни. Вот почему бесконечно сложна проблема отношения христианства к войне.
Войну можно принять лишь трагически-страдальчески. Отношение к войне может быть лишь антиномическое. Это - изживание внутренней тьмы мировой жизни, внутреннего зла, принятие вины и искупления. Благодушное, оптимистическое, исключительно радотное отношение к войне - недопустимо и безнравственно. Мы войну и принимаем и отвергаем. Мы принимаем войну во имя ее отвержения. Свержение милитаризма - одна из целей нынешней войны. Милитаризм и пацифизм - одинаковая ложь. И там, и здесь - внешнее отношение к жизни. Принятие войны есть принятие трагического ужаса жизни. И если в войне есть озверение и потеря человеческого облика, то есть в ней и великая любовь, преломленная во тьме.
Судьба России (Сборник статей, 1914 — 1917)
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке http://filosoff.org/ Приятного чтения! Бердяев Николай Судьба России (Сборник статей, 1914 - 1917) Мировая опасность I. Психология русского народа Душа России О "вечно-бабьем" в русской душе Война и кризис интеллигентского сознания Темное вино Азиатская и европейская душа О власти пространств над русской душой Централизм и народная жизнь О святости и честности Об отношении русских к идеям II. Проблема национальности Национальность и человечество Национализм и мессианизм Национализм и империализм Конец Европы Задачи творческой исторической мысли Славянофильство и славянская идея Космическое и социологическое мироощущение III. Души народов Судьба Парижа Русская и польская душа Религия германизма IV. Психология войны и смысл войны Мысли о природе войны О жестокости и боли О правде и справедливости в борьбе народов Движение и неподвижность в жизни народов О частном и историческом взгляде на жизнь V. Психология политики и общественности Об отвлеченности и абсолютности в политике Слова и реальности в общественной жизни Демократия и личность Дух и машина Мировая опасность (Вместо предисловия) С горьким чувством перечитывал я страницы сборника статей, написанных за время войны до революции. Великой России уже нет, и нет стоявших перед ней мировых задач, которые я старался по-своему осмыслить. Война внутренно разложилась и потеряла свой смысл. Все переходит в совершенно иное измерение. Те оценки, которые я применял в своих опытах, я считаю внутренно верными, но неприменимыми уже к современным событиям. Все изменилось вокруг в мире, и нужны уже новые реакции живого духа на все совершающееся. Эти новые реакции нужны и для духа, оставшегося верным своей вере, своей идее. Не вера, не идея изменилась, но мир и люди изменили этой вере и этой идее. И от этого меняются суждения о мировых соотношениях. Ни одна из задач мировой войны не может быть положительно разрешена, и прежде всего не может быть разрешен восточный вопрос. Выпадение России из войны - факт роковой для судьбы войны. И роковой смысл этого выпадения я вижу даже не в том, что он дает перевес враждебной нам стороне. Смысл этого события лежит глубже. Русское падение и бесчестье способствовало военным успехам Германии. Но успехи эти не слишком реальны, в них много призрачного. Германские победы не увеличили германской опасности для мира. Я даже склонен думать, что опасность эта уменьшается. Воинственный и внешне могущественный вид Германии внушает почти жалость, если всмотреться глубже в выражение германского лица. Германия есть в совершенстве организованное и дисциплинированное бессилие. Она надорвалась, истощилась и принуждена скрывать испуг перед собственными победами. Ее владычество над огромной таинственной хаотической стихией, в прошлом именовавшейся Великой Россией, не может не пугать ее. Она не в силах совладать с больным и павшим колоссом. Она должна будет отступить перед ним, истощив свои силы. Силы германского народа истощаются все более и более, как и силы всех народов Европы. И ныне перед европейским миром стоят более страшные опасности, чем те, которые я видел в этой войне. Будущее всей христианской культуры старой Европы подвергается величайшей опасности. Если мировая война будет еще долго продолжаться, то все народы Европы со старыми своими культурами погрузятся во тьму и мрак. С Востока, не арийского и не христианского, идет гроза на всю Европу. Результатами войны воспользуются не те, которые на это рассчитывают. Никто не победит. Победитель не в состоянии уже будет пользоваться своей победой. Все одинаково будут побеждены. Скоро наступит такое время, что все равно уже будет, кто победит. Мир вступит в такое измерение своего исторического бытия, что эти старые категории будут уже неприменимы. Все время войны я горячо стоял за войну до победного конца. И никакие жертвы не пугали меня. Но ныне я не могу не желать, чтобы скорее кончилась мировая война. Этого должно желать и с точки зрения судьбы России, и с точки зрения судьбы всей Европы. Если война еще будет продолжаться, то Россия, переставшая быть субъектом и превратившаяся в объект, Россия, ставшая ареной столкновения народов, будет продолжать гнить, и гниение это слишком далеко зайдет к дню окончания войны. Темные разрушительные силы, убивающие нашу родину, все свои надежды основывают на том, что во всем мире произойдет страшный катаклизм и будут разрушены основы христианской культуры. Силы эти спекулируют на мировой войне, и не так уж ошибочны их ожидания. Всей Европе грозит внутренний взрыв и катастрофа, подобная нашей. Жизнь народов Европы будет отброшена к элементарному, ей грозит варваризация. И тогда кара придет из Азии. На пепелище старой христианской Европы, истощенной, потрясенной до самых оснований собственными варварскими хаотическими стихиями, пожелает занять господствующее положение иная, чужая нам раса, с иной верой, с чуждой нам цивилизацией. По сравнению с этой перспективой вся мировая война есть лишь семейная распря. Теперь уже в результате мировой войны выиграть, реально победить может лишь крайний Восток, Япония и Китай, раса, не истощившая себя, да еще крайний Запад, Америка. После ослабления и разложения Европы и России воцарится китаизм и американизм, две силы, которые могут найти точки сближения между собой. Тогда осуществится китайско-американское царство равенства, в котором невозможны уже будут никакие восхождения и подъемы. Русский народ не выдержал великого испытания войны. Он потерял свою идею. Но испытания этого может не выдержать и вся Европа. И тогда может наступить конец Европы не в том смысле, в каком я писал о нем в одной из статей этой книги, а в более страшном и исключительно отрицательном смысле слова. Я думал, что мировая война выведет европейские народы за пределы Европы, преодолеет замкнутость европейской культуры и будет способствовать объединению Запада и Востока. Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль. Но я не думал, что Азия может окончательно возобладать над Европой, что сближение Востока и Запада будет победой крайнего Востока и что свет христианской Европы будет угасать. А это ныне угрожает нам. Русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашел в себе сил для ее выполнения, совершил внутреннее предательство. Значит ли это, что идея России и миссия России, как я ее мыслю в этой книге, оказалась ложью? Нет, я продолжаю думать, что я верно понимал эту миссию. Идея России остается истинной и после того, как народ изменил своей идее, после того, как он низко пал. Россия, как Божья мысль, осталась великой, в ней есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью. В опытах по психологии русского народа, собранных в этой книге, можно найти многое, объясняющее происшедшую в России катастрофу. Я чувствовал с первых дней войны, что и Россия и вся Европа вступают в великую неизвестность, в новое историческое измерение. Но я верил и надеялся, что в решении таинственных судеб человечества Великой России предстоит активная и творческая роль. Я знал, что в русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления. Но трудно было допустить, что действие этих начал так далеко зайдет. Вина лежит не на одних крайних революционно-социалистических течениях. Эти течения лишь закончили разложение русской армии и русского государства. Но начали это разложение более умеренные либеральные течения. Все мы к этому приложили руку. Нельзя было расшатывать исторические основы русского государства во время страшной мировой войны, нельзя было отравлять вооруженный народ подозрением, что власть изменяет ему и предает его. Это было безумие, подрывавшее возможность вести войну. Теперь уже иная задача стоит перед нами, да и перед всем миром. Русская революция не есть феномен политический и социальный, это прежде всего феномен духовного и религиозного порядка. И нельзя излечить и возродить Россию одними политическими средствами. Необходимо обратиться к большей глубине. Русскому народу предстоит духовное перерождение. Но русский народ не должен оставаться в одиночестве, на которое обрекает его происшедшая катастрофа. Во всем мире, во всем христианском человечестве должно начаться объединение всех положительных духовных, христианских сил против сил антихристианских и разрушительных. Я верю, что раньше или позже в мире должен возникнуть "священный союз" всех творческих христианских сил, всех верных вечным святыням. Начнется же он с покаяния и с искупления грехов, за которые посланы нам страшные испытания. Виновны все лагери и все классы. Исключительное погружение Европы в социальные вопросы, решаемые злобой и ненавистью, есть падение человечества. Решение социальных вопросов, преодолевающее социальную неправду и бедность, предполагает духовное перерождение человечества. Целое столетие русская интеллигенция жила отрицанием и подрывала основы существования России. Теперь должна она обратиться к положительным началам, к абсолютным святыням, чтобы возродить Россию. Но это предполагает перевоспитание русского характера. Мы должны будем усвоить себе некоторые западные добродетели, оставаясь русскими. Мы должны почувствовать и в Западной Европе ту же вселенскую святыню, которой и мы сами были духовно живы, и искать единения с ней. Мир вступает в период длительного неблагополучия и великих потрясений. Но великие ценности должны быть пронесены через все испытания. Для этого дух человеческий должен облечься в латы, должен быть рыцарски вооружен. В статьях этих я жил вместе с войной и писал в живом трепетании события. И я сохраняю последовательность своих живых реакций. Но сейчас к мыслям моим о судьбе России примешивается много горького пессимизма и острой печали от разрыва с великим прошлым моей родины. I. Психология русского народа Душа России I Мировая война остро ставит вопрос о русском национальном самосознании. Русская национальная мысль чувствует потребность и долг разгадать загадку России, понять идею России, определить ее задачу и место в мире. Все чувствуют в нынешний мировой день, что Россия стоит перед великими мировыми задачами. Но это глубокое чувство сопровождается сознанием неопределенности, почти неопределимости этих задач. С давних времен было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия - особенная страна, не похожая ни на какую страну мира. Русская национальная мысль питалась чувством богоизбранности и богоносности России. Идет это от старой идеи Москвы как Третьего Рима, через славянофильство - к Достоевскому, Владимиру Соловьеву и к современным неославянофилам. К идеям этого порядка прилипло много фальши и лжи, но отразилось в них и что-то подлинно народное, подлинно русское. Не может человек всю жизнь чувствовать какое-то особенное и великое призвание и остро сознавать его в периоды наибольшего духовного подъема, если человек этот ни к чему значительному не призван и не предназначен. Это биологически невозможно.
Н. Бердяев
Война и эсхатология
"Услышите о войнах и военных слухах. Смотрите не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть. Но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения". Это говорится в малом евангельском апокалипсисе. Библия наполнена повествованием о войнах. Книги пророков, вершина религиозного сознания древних евреев, имеют одной из главных своих тем примирение ужасных и несправедливых войн с всемогуществом Иеговы, с Промыслом Божьим. Именно еврейскому народу было более всего свойственно острое и сильное чувств всемогущества Бога. Великие несчастья в судьбах еврейского народа пытались объяснить неисповедимыми путями Промысла Божьего, ведущего свой народ к конечной победе через испытания, страдания и кары за отпаденья. Проблема стояла та же, что стоит и перед современным сознанием. Иеговы был сначала Богом племенным, богом войн. Лишь позже возникло сознание Бога универсального, Бога вселенной. Происходила борьба Бога универсального и Бога национального, языческого. В сущности и современное цивилизованное сознание, постоянно возвращаясь к древнему язычеству, не далеко ушло от этого древнего языческого богосознания еврейского народа. Современная Германия вполне стоит на этом древнем языческом сознании. В двух разных смыслах может стоять перед нами эсхатологическая проблема в христианстве. Все христианские вероисповедания имеют свою эсхатологическую часть, все богословские трактаты имеют свои эсхатологические главы, хотя эсхатология может быть отодвинута на задний план. Но проблема может стоять иначе. Возможно эсхатологическое понимание христианства. Многие научные историки христианства, не стоящие на вероисповедной почве, настаивают на эсхатологическом понимании христианства, как на единственно верном. Во всяком случае первохристианство было эсхатологично. Эсхатологическое понимание христианства, которое было благой вестью о наступлении Царства Божьего, сменилось историческим пониманием. Христианство вступило в историю. Между первым и вторым пришествием Христа раскрылся длительный и мучительный процесс. Историческое христианство оказалось приспособлением к этому миру, компромиссом с этим миром, искажением истинного, эсхатологического христианства, христианства конца, как наступления Царства Божьего, замена его христианством личного спасения души. Но невозможно отрицать, что христианство существенно эсхатологично. Никакого другого, не искаженного христианства, кроме эсхатологического, не может быть. История была всегда войной по преимуществу, она наполнена войнами. Были лишь сравнительно короткие периоды мира, относительного равновесия, которое легко опрокидывалось. История протекала на вулканической почве и периодически лава извергалась. История должна кончаться, потому что история есть война. Есть эсхатологический момент внутри истории, как бы внутренний апокалипсис истории. Этот эсхатологический момент особенно остро чувствуется в катастрофические эпохи, в войнах, в революциях, в кризисах цивилизации. Война есть историческое явление по преимуществу и, вместе с тем, ужасы войны дают людям острое эсхатологическое чувство приближения конца. Так и в жизни отдельных людей эсхатологическое чувство обостряется в катастрофических испытаниях, в страданиях, в близости смерти. Война есть история по преимуществу и вместе с тем, война есть всегда касание конца истории. Мы условно говорим об апокалиптических эпохах и в таких эпохи люди легко соблазняются ложными пророчествами о наступлении конца мира в известный год исторического времени. Но в более глубоком смысле все эпохи апокалиптическое и конец всегда близок. Только в относительно спокойные времена у людей притупляется эсхатологическое чувство. Возникновение апокалиптических настроений не означает еще, что хронологически близок конец мира. Да и ошибочно хронологическое понимание конца мира, объективация его в историческом времени. В 1000 году ждали конца мира. В эпоху реформации были сильные эсхатологические настроения. После французской революции в эпоху наполеоновских войн интеллектуальная жизнь Европы была насыщена апокалиптическими и эсхатологическими течениями. Ждали близкого конца мира, явления Антихриста. Юнг Штиллинг предсказывал конец мира на 1936 год. В предчувствиях и предсказаниях близкого конца мира есть соблазн и люди часто этим себя тешат. Люди часто переживают, как конец мира, когда кончается историческая эпоха, которую они любили и с которой были связаны, когда рушится привычный социальный строй, когда низвергается социальный класс, к которому они принадлежат. Криками о пришествии антихриста, когда что-нибудь не нравится, очень злоупотребляют. Предчувствия конца императорской России, которая летела в бездну, вызвали эсхатологические настроения и предсказания. Предчувствия конца у К.Леонтьева и Вл.Соловьева могут быть ретроспективно истолкованы как предчувствия наступления конца старой России, а не конца мира. То же мы видим в русской поэзии предреволюционной эпохи, у А.Блока, А.Белого и др. "Мы живем в апокалиптическую эпоху", говорят сейчас люди, ни в какой Апокалипсис не верящие. Одно только верно и бесспорно. Мы живем в эпоху катастрофического исторического перевала, когда нельзя судить о современных событиях по старым категориям. Слабость политиков в наше время нередко может быть объяснена тем, что слишком остаются в старых исторических категориях, сметаемых происходящей борьбой. Из книг Нового Завета Апокалипсис всегда вызывал к себе опасливое отношение и его замалчивали. Эта книга есть неприятное напоминание о катастрофическом конце, о котором люди предпочитают не думать, хотя все делают для его уготовления. Существует специальная литература толкования Апокалипсиса, которая стоит на довольно низком уровне. Она обыкновенно представляет совершенно произвольный толкование символики Апокалипсиса и носит обскурантский характер. Для того, чтобы критически пользоваться Апокалипсисом, нужно установить принципиальное отношение к тексту Священного Писания. Мы не можем уже так наивно признавать непогрешимость буквального текста священных книг. Голос Бога, слово Бога, доходит до нас через мутную, темную человеческую среду, т.е. сообразно духовному состоянию людей и структуре их сознания. Слово Бога не воспринимается людьми автоматически, всегда одинаково и пассивно, независимо от того, каковы люди. В восприятии откровения активен и человек. И часто активность эта может быть отрицательной, отражать низкое состояние людей. В человеческом истолковании слова Бога мы находим элементы искажающего социоморфизма. Поэтому необходимо постоянное очищение, спиритуализация и гуманизация среды, воспринимающей слово Божие. Нужно огромное духовное усилие, чтобы услышать слово Бога в чистоте. Огромное значение в этом процессе очищения может иметь библейская критика, бескорыстная историческая наука, творческая философская мысль. Антропоморфное в дурном смысле и социоморфное восприятие слова Бога, соответствующее рабьему состоянию человеческих обществ, наложило особую печать и на апокалиптические книги. Образовалась мстительная эсхатология. Самая интересная дохристианская апокалиптическая книга, не вошедшая в канон Библии, книга Эноха проникнута мотивами мести праведных, добрых грешникам, злым. Описывается суд над грешниками, происходящий в присутствии праведных, которые как бы сидят над грешными и наслаждаются жестокими карами, к которым они приговариваются. Конец мира есть страшное кровопролитие, жестокая война. Элемент мстительной, жестокой эсхатологии есть и в христианском Апокалипсисе. Нет ничего более противоположного, чем дух и стиль Апокалипсиса и Евангелия от Иоанна. Трудно допустить, что эти книги написаны одним и тем же лицом. Мстительные эсхатологические мотивы играют большую роль и в учении бл. Августина о двух градах. Град земной начинается у него с убийства, с дела Каина, и кончается убийством, войной, смертью и адом. Апокалипсис в истолковании, которое часто признавалось ортодоксальным, был притянут к условиям этого мира и получал в сущности очень материалистическую окраску. Это было истолкование в сознании порабощенном этому миру, в котором царствует детерминизм и рок. Иначе и не могло быть, потому что Апокалипсис есть, прежде всего, прозрение имманентных результатов путей зла, путей противоположных исканию Царства Божьего. Поэтому в тьме конца лишь изредка пробиваются лучи света нового неба и новой земли, видение кары преобладает над видением преображения. В этом условность апокалиптических пророчеств, о которых так дерзновенно и глубоко говорит Н.Федоров. Основная проблема, которая тут стоит перед нами, есть проблема отношения христианской эсхатологии и прогресса. Апокалипсис пророчествует о путях зла, о явлении антихриста, о разрушении этого мира. Бесспорно преобладают пессимистические истолкования Апокалипсиса. Философия Апокалипсиса, которая есть философия истории, приводит к следующей основной проблеме. Можно ли понимать Апокалипсис, как фатум, как неотвратимость Божьего приговора в отношении к человеческим судьбам, как отрицание человеческой свободы? Думаю, что такое фатальное понимание Апокалипсиса глубоко противоречит христианству, как религии Богочеловечества. Конечная судьба человечества зависит от Бога и от человека. Человеческая свобода и человеческое творчество соучаствуют в уготовлении конца, к концу вещей ведет богочеловеческий процесс. Конец истории и мира не только совершается над человеком, но и совершается человеком. Навстречу второму пришествию Христову идет человек в совершаемых им делах, акты его свободного творчества уготовляют Царство Божье. Христос придет в силе и славе к человечеству, подготовившемуся к Его пришествию. Нельзя мыслить действие Бога в отношении к человечеству и миру, как deus ex machina. Отношение к концу мира не может быть только ожиданием человека, оно должно быть и активностью человека, его творческим делом. Менее всего может быть оправдана пассивность человека, складывание рук, отказ от всякого творчества на том основании, что близится катастрофа конца мира. Это -- упадочное настроение, измена задаче, поставленной перед человеком. Каждый человек приговорен к смерти, при плохом здоровьи и в преклонном возрасте он может не иметь перед собой перспективы длительного времени. Но из личного эсхатологического сознания никак не следует, что человек должен отказаться от всякой активности и всякого дела. Творческая активность от этого может даже повыситься. Акты, совершаемые человеком, никакой связи не имеют с этим космическим и историческим временем, они связаны с временем экзистенциальным. Одинаково ложны идея необходимого прогресса и идея необходимого регресса. Не существует закона прогресса и закона регресса. Это продукт ложного детерминистического миросозерцания, перенесение на дух натуралистических категорий. Проблема прогресса есть проблема духа, а не проблема природного процесса. Прогресс, т.е. улучшение и восхождение, есть задача, поставленная перед человеческим духом, а не закономерный природный и исторический процесс. В эмпирической истории одинаково есть и прогрессивные и регрессивные процессы и нет необходимого закона, в силу которого один процесс должен победить другой. Теория прогресса XIX века, превращенная в своеобразную религию, есть ложная, не соответствующая реальности, теория. Но отсюда отнюдь не следует правота реакционных противников прогресса. Эсхатологическим пессимизмом часто пользовались для целей реакционных и античеловеческих. В этом была отрицательная сторона апокалиптических настроений, их упадочность. Тут нужно разоблачить двусмысленность. Нам говорят, что христианская правда, Царство Божье на земле неосуществимо, что никакой прогресс невозможен, что зло лишь возрастает в мире, что свобода лишь порождает зло. И вот спрашивается, почему говорят, что правда христианская неосуществима, потому ли, что с горем и печалью сознают неосуществимость, или потому, что не хотят ее осуществления и злорадствуют, что она не осуществляется? Я убежден, что в основании всех реакционных настроений, определяющих эсхатологический пессимизм, лежит нежелание, чтобы человек двигался вперед и вверх, чтобы в человеческой жизни было больше свободы, справедливости, человечности. Огромная заслуга Константина Леонтьева была в том, что он не побоялся прямо это сказать, что он со свойственным ему радикализмом довел эсхатологический пессимизм до конца. К.Леонтьев не хотел, чтобы христианская правда осуществилась в человеческой жизни, чтобы социальная жизнь людей была более человечна, свободна, справедлива, ему эта перспектива представлялась отвратительной, противоположной его эстетическому сознанию. У К. Леонтьева осуществление правды было противоположно его эстетике, у других, у большинства оно противоположно их интересам. Когда мне говорят, что более справедливый и человечный социальный строй неосуществим, то я всегда спрашиваю, хотели бы говорящие осуществления такого строя или он неосуществим, потому что они все сделают, чтобы он не осуществился. Думаю, что в большинстве случаев верно второе. Нужно помнить, что самая идея прогресса, сколько бы ей не пользовались против христианства, христианского происхождения и связана с мессианским сознанием, с движением к Царству Божьему. Идея прогресса была чужда античной мысли, она отсутствует в греческой философии. Утопии совершенного социального строя и бесконечного прогресса первой половины XIX века представляли собой секуляризованные формы религиозной мессианской идеи, мессианского ожидания, что Царство Божье наступит. Поразительно, что сторонники эсхатологического пессимизма отлично верят в осуществимость своих целей -- сильного государства, империалистической экспансии нации, господства на этой земле своего класса. Эсхатологический пессимизм нисколько не приводит их к отречению. Сильная и насилующая власть, к которой они хотят быть причастны, представляется им делом Бога на земле. Под тем предлогом, что мир во зле лежит и человеческая природа безнадежно греховна, они хотят держать в ежовых рукавицах не себя и своих, а других, угнетаемых ими. При этом условии жизнь не представляется уже им столь мрачной. Практика империалистической воли к могуществу, которой не гнушаются эсхатологические противники освободительных процессов человечества, требует бодрой энергии. Конец мира и истории есть богочеловеческое дело и предполагает активность и творчество человека. Конец не ожидается, а уготовляется. Нельзя понимать конец только как имманентную кару и разрушение. Конец есть также задание человеку, задание преображения мира. "Се творю все новое" относится и к человеку. Конец мира есть новое небо и новая земля. Но путь к преображению не есть мирная, постепенная эволюция, этот путь лежит через трагические катастрофы, через разрушения. Чтобы совершилось преображение мира, т.е. чтобы удался замысел Божий, человек должен прогрессировать, должен совершать творческие акты, отвечать на Божий призыв. Есть фатум зла, т.е. фатальные его последствия, но не существует фатума добра. Зло подчинено необходимости, добро обращено к свободе и есть свобода. Автоматически, закономерно добрых последствий мирового процесса не может быть. Эсхатология ставит перед человеком задачу, обращенную к свободе. Мир не преобразится и Бог не будет его преображать путем насильственного акта. Человек должен преобразить мир, преобразить с Богом, т.е. делать богочеловеческое дело. Потому нужно одинаково отбросить и пессимистическую и оптимистическую эсхатологию. Вернее всего можно было бы сказать, что мир имеет два конца: войны, восстание народа на народ, царства на царство, глады, моры, и землетрясения, изживание имманентных последствий зла и -- преображение мира, новое небо и новая земля, второе пришествие Христа. Ошибочно и вредно резкое противоположение этого земного мира и иного, загробного мира. При этом осуществление христианской правды целиком препровождается в загробный мир, для этого же мира остается звериный закон, получающий высшую санкцию от эсхатологического пессимизма. В действительности "этот мир" совсем не имеет непереходимых границ, он не замкнутый мир, это совсем не есть прочный, наиреальнейше реальный мир, в нем возможны прорывы, в нем возможно проникновение из иного мира. В "этом мире" подлинный мир находится в модусе существования, характеризуемом как тяжесть. Но возможно преображение этого мира. В терминологии Канта можно было бы сказать, что "этот мир" есть явление и он соответствует известной структуре сознания, "иной мир" есть вещь в себе, которая раскрывается при иной структуре сознания. Но вещь в себе в отличие от мнения Канта, совсем не закрыта непереходимой преградой, она прорывается в явление, действует в мире явлений. То, что Кант называет умопостигаемой свободой, действует в мире. Поэтому можно было бы сказать, что в этом мире есть два мира, есть в собственном смысле этот падший мир и есть иной мир, действующий в этом мире. Основной дуализм есть в сущности не дуализм двух миров, при котором всякая правда оказывается отодвинутой в иной мир, а дуализм свободы и необходимости, духа и природы, понятой как подчинение каузальным связям. Но свобода совершает акты в царстве необходимости, дух совершает акты в царстве природы. Возможна борьба духа и свободы против рабства человека в мире, против рабства самого мира. С этой точки зрения конец мира есть духовная революция мира, революция духовной свободы. И она, прежде всего, означает изменение структуры сознания. Окаменелость и ограниченность сознания, соответствующая состоянию тяжести, должна быть расплавлена и разбита. Если есть совершенно ложный дуализм, то это дуализм, который утверждает, что эсхатология не имеет никакого отношения к исторической действительности, к социальному строю. Эсхатология имеет ко всему отношение, она имеет отношение ко всякому значительному акту жизни. Искание Царства Божьего захватывает всю полноту жизни не только личной, но и социальной, искание царства Божьего не может быть понято, как искание личного спасения души. Сведение христианства к личному спасению души, предающее весь мир неправде, злу и диаволу, было извращением христианства, приспособлением к состоянию мира и великой неудачей. Исключительно аскетическое христианство, несмотря на свои героические проявления в прошлом, было оппортунизмом, отказом от путей преображения действительности. Совершенно ложно различение между моралью личных актов и моралью социальных актов и оно имело роковые последствия в истории христианства. Всякий личный акт есть вместе с тем и социальный акт, имеет социальные излучения разных ступеней распространения. Всякий социальный акт есть вместе с тем личный акт, ибо за ним стоит человек. Человек есть целостное существо и он обнаруживает себя в актах своей жизни. Человек не может быть хорошим христианином в своей личной религиозной жизни, а в социальной жизни, в качестве отца семейства, хозяина предприятия, представителя власти, следовать антихристову закону, быть бесчеловечным, жестоким, деспотом, эксплуататором. Эта двойная бухгалтерия была позором христианской истории. Существует только одна мораль, одна заповедь Бога, нет морали, основанной на послушании падшему и рабьему миру. Эсхатологии противополагалась мораль, согласно которой хотят устраивать этот мир. Но при более глубокой точке зрения нужно признать, что никакой морали, кроме эсхатологической нет и не может быть, если под моралью понимать то, что человек совершает слушая голос Бога. а не голос мира. Всякий подлинно моральный, подлинно духовный, подлинно творческий акт есть акт эсхатологический, он кончает этот мир и начинает иной, новый мир. Всякий моральный акт есть победы свободы над необходимостью, божественной человечности над природной бесчеловечностью. Если вы накормите голодного или освобождаете от рабства негров, беру самые элементарные примеры, то вы совершаете эсхатологический акт, вы кончаете этот мир, ибо этот мир есть голод и рабство. Всякий подлинный творческий акт есть наступление конца мира, есть переход в царство свободы, выход из заколдованности мира. Царство Божие приходит неприметно, без театральных эффектов. Оно приходит во всяком торжестве человечности, в реальном освобождении, в подлинном творчестве близится конец этого мира, мира бесчеловечности, рабства, инерции. Бог действует в свободе человека, на свободу и через свободу. Бог присутствует своей энергией не в Имени Божьем, как утверждает магическое учение имяславства. не во власти, как утверждает магическая теория священного царства, Бог присутствует своей энергией в свободе, в свободном акте, в действительном освобождении. Бог раскрывшийся во Христе, есть прежде всего Освободитель, и потому конец мира должен быть по новому понят, понят не исключительно как суд и кара, а как освобождение и просветление. Конечно, конец мира есть и страшный суд, но суд, как имманентное последствие путей зла, а не как внешняя кара Бога. Творческая свобода человека стоит перед проблемой конца. И приближение к этой проблеме конца должно увеличивать напряженность творческой активности. Прав не Вл. Соловьев в пассивном понимании Апокалипсиса, а Н. Федоров в активном понимании Апокалипсиса. В "Повести об Антихристе" Вл. Соловьев сводил счет со своим прошлым, он выразил крушение своей теократической утопии, которая была столь же ложной, как и всякая теократия. Но необходимо бороться против упадочных апокалипсических настроений, которые отразились в "Повести об Антихристе", произведении впрочем очень замечательном. Гораздо выше и вернее идеи Богочеловечества статья Вл. Соловьева "Об упадке средневекового миросозерцания" и она родственна Н. Федорову. Можно относиться критически к Федоровскому проекту воскрешения мертвых и видеть в нем фантастические элементы. Но сознание Н. Федорова было очень высоким, одним из самых высоких в истории христианства. Он глубже всех прозрел ту богочеловеческую истину, что конец мира зависит и от активности человека, от его общего дела, от направленности целостного существа человека на всеобщее восстановление жизни, на окончательную победу над смертью. Это общее дело обратно делу войны, которая сеет смерть. Н.Федоров понимает человека, прежде всего, как воскресителя, подателя жизни. Но Н. Федоров не был вульгарным пацифистом, он понимал неосуществимость вечного мира в духовных и социальных условиях современного мира, основанного на торжестве смерти. Война есть явление истории по преимуществу, есть предельное отрицание ценности человеческой личности, хотя война может быть борьбой за достоинство человека, за его право на свободное существование. Существуют освободительные войны. Абсолютное добро в темной и злой мировой среде имеет парадоксальные проявления. Я бы так формулировал эсхатологическую проблему, которую ставит война и катастрофы истории: история должна кончиться, потому что в пределах истории неразрешима проблема личности, ее безусловной и верховной ценности. В истории должен начаться процесс покаяние не отдельных только людей, который всегда бывал, но коллективов, государств, наций, обществ, церквей. Самые страшные преступления совершены в истории не столько индивидуальными людьми, сколько человеческими, или вернее, нечеловеческими коллективами. Именно через них и во имя их, человек более всего истязал человека, проливал кровь, пытал, создавал ад на земле. Это есть покаяние в грехе двойной морали, господствовавшей в мире и оправдывавшей истязания людей. Самые страшные истязания и преступления совершены во имя идолов, которым человек иногда бывал беззаветно предан. И это обычно бывали идолы коллективных реальностей или вернее, псевдо-реальностей, которые всегда требуют человеческих жертвоприношений. С идолотворением связаны катастрофы и ужасы жизни. Идолотворение ведет к концу, но не к концу преображения, а к концу разрушения и гибели. И страшнее всего идолы, связанные с волей к могуществу. Эсхатология связана с парадоксом времени. В этом трудность истолкования апокалиптических пророчеств о конце. Порочность этих истолкований обычно связана с тем, что конец объективируется во времени и материализуется согласно категориям "этого мира". Конец должен наступить в этом историческом времени. Отсюда предсказание конца мира в известный год. Но конец мира никогда не наступит в этом историческом времени, историческое время имеет перспективу дурной бесконечности. Конец мира может быть мыслим лишь как конец времени, выход из времени, времени этого мира, а не как конец во времени, внутри этого времени. Натуралистическая эсхатология немыслима и нелепа, возможна лишь духовная эсхатология. Конец времени, конец мира, конец истории есть переход в иное измерение сознания. Структуре сознания, соответствующей космическому и историческому времени и созидающей это время, конец мира не может раскрываться. Он раскрывается иной структуре сознания, не подавленной необходимостью и массивностью этого мира и в ином, экзистенциальном времени, раскрывается в духе и духу. В творческой активности духа, в свободе человек выходит из власти этого мира, подчиненного необходимости и бесконечному времени, он вступает в экзистенциальное время, в метаисторию. Человек может совершать экзистенциальные акты, которые могут быть также названы эсхатологическими актами. Тогда перед ним раскрывается вечность, а не дурная бесконечностью. Но оставаясь не только духовным, но также природным и историческим существом, человек объективирует перспективу конца. И тогда он провидит ужасные апокалиптические картины разрушения мира и торжества зла, он остается прикованным к объективированному и материальному миру. В этом двойственность мира, двойственность конца. Человек видит конец мира во времени вместо того, чтобы видеть конец времени. Во времени конец виден лишь как разрушение, в вечности -- как преображение. История не может не быть войной и война есть прикосновение к концу, как имманентному результату зла. Все готовы признать, что сама по себе есть зло, хотя может быть и наименьшим злом. В войне есть демоническое начало. И вместе с тем, когда разразилась война, люди и народы не могут не ставить вопроса о смысле войны, они пытаются ее осмыслить, как и все значительные события жизни. Но терминологически ошибочно ставить вопрос о смысле войны. Война не имеет смысла, не может быть явлением смысла, война бессмысленна, есть надругательство над смыслом, в ней действуют иррациональные и фатальные силы. Единственная цель война есть победа над врагом. Но можно иначе ставить вопрос. Можно ставить вопрос о причинах войны и о задачах, которые она ставит перед людьми и народами. Война сама по себе не творит новой жизни, она есть разрушение. Но люди, пережившие ужасы войны, люди, раскрывшие в себе творческую свободу, могут направить свои силы на творчество новой, лучшей, более человечной жизни. На этих путях они уготовляют конец, как преображение. Одинаково можно сказать, что мiр кончится страшной войной и вечным миром. Война имеет сходство с революцией. Революции разрушительны и фатальны. И вместе с тем, в революциях могут подняться новые творческие силы и может возникать новая жизнь. Желать же нужно не разрушительных и фатальных войн и революций, а творческого и свободного преображения жизни. И если война была делом фатума. олицетворенного в энигматической и жуткой фигуре германского диктатора, то пусть жизнь, возникнувшая после войны, будет делом свободы.Рассматриваются представления выдающегося русского религиозного мыслителя Н.А. Бердяева (1874-1948 гг.) о войне; подчеркивается специфика его метода познания войны; анализируются его размышления о российском менталитете в связи с проблемой войны; рассматриваются взгляды Бердяева о трансформации войн в XX в. и их особенностях.
N.A. Berdyaev about war.pdf Устойчивость феномена войны как наиболее острой формы разрешения социальных конфликтов неизменно привлекает внимание исследователей - представителей различных отраслей социально-гуманитарного знания. Большой вклад в изучение войны как сложного социально-исторического явления внесли также русские религиозные мыслители XX в., такие как Н.А. Бердяев (1874-1948), Ф.А. Степун (1884-1965), Г.П. Федотов (1886-1951), С.Л. Франк (1877-1950) и др. Особенный интерес их размышлениям о войне придает то, что им довелось стать непосредственными свидетелями целого ряда военных конфликтов XX в., в том числе двух мировых войн. В этой связи многочисленные публикации русских мыслителей, так или иначе связанные с данной проблематикой, могут рассматриваться как ценные исторические источники, отражающие специфику социально-культурного пространства своего времени, важные не только для всестороннего изучения их идейно-теоретического наследия, но и для более углубленного понимания природы войны. В канун 100-летней годовщины начала Первой мировой войны представляется оправданным приоритетное внимание к той части их наследия, которая непосредственно связана с этим событием. В рамках данной статьи рассматриваются размышления о Первой мировой войне Николая Александровича Бердяева, одного из наиболее ярких представителей плеяды русских мыслителей XX в., на протяжении всех военных лет систематически публиковавшего свои статьи в различных периодических изданиях («Утро России», «Биржевые ведомости», «Христианская мысль» и др.). Историко-философские представления о войне Бердяева затрагивают многие исследователи его творчества . Однако обращение к этой части его творческого наследия в большинстве работ имеет преимущественно подчиненный характер, в связи с чем многие аспекты его представлений о природе войны изучены недостаточно полно. В качестве основного источника для данной работы выступают его статьи 1914-1918 гг., объединённые в сборники «Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности» (1918) и «Футуризм на войне. Публицистика времен Первой мировой войны» (2004). Важно отметить, что к публицистической деятельности Бердяев относился чрезвычайно ответственно. В этой связи вызывает интерес свидетельство Ф. А. Степуна, который писал: «Он очень серьезно относился к данной стороне своей деятельности, ибо публицист, по мнению Бердяева, это мирской пророк, и его задача - предостерегать народы и времена, ставить перед ними непреложные требования» . Можно дополнить эту характеристику указанием на то значение, которое придавал Бердяев целенаправленному формированию национального сознания как условия сохранения национальной идентичности. В своем познании природы войны Бердяев, будучи религиозным мыслителем, опирался на постулаты религиозного символизма, главным из которых является признание сложной природы исторического процесса, в рамках которого эмпирический уровень бытия множественными нитями связан с уровнем метаисториче-ским. Самую сущность этого метода познания можно передать с помощью определения Степуна, глубокого знатока и тонкого интерпретатора русского религиозного символизма: «. сущность познания в символизме состоит в религиозном истолковании природной и исторической действительности» . Утверждая эвристический потенциал религиозного символизма как метода познания, Бердяев в программной по своей сути статье «Война и возрождение», опубликованной 17 августа 1914 г., сформулировал методологический принцип, положенный им в основу размышлений о войне: «. война, в которой действуют чисто материальные орудия и которая предполагает материальную мощь, может и должна быть рассматриваема как духовный феномен и оцениваема как факт духовной действительности» . По убеждению мыслителя, такой подход существенно расширял проблемное поле и познавательные возможности исследователя, позволяя приблизиться к пониманию сложной диалектики исторического развития. Начало Первой мировой войны было воспринято Бердяевым, как и значительной частью российского общества того времени, с большим патриотическим подъемом. О.Д. Волкогонова, одна из наиболее глубоких исследователей творчества Бердяева, отмечает, что он относился к числу сторонников войны «до победного конца», подчеркивая при этом «прославянофиль-ский» характер такой позиции, ныне вызывающей критику, но являвшейся распространенной среди многих его современников . Действительно, ряд утверждений мыслителя о войне в настоящее время не выдерживает критики, в частности его идея о Первой мировой войне как о «борьбе за господство разного духа в мире» («германского» и «славянского». - Л.Г.) . Тем не менее, несмотря на известную долю исторического романтизма, свойственного Бердяеву в отдельные периоды творчества, его позиция в годы обеих мировых войн определялась, прежде всего, его исконным патриотизмом, усвоенным им в родительской семье. Не без скрытой гордости он подчеркивал в своей философской автобиографии, что представители мужской линии в его роду из поколения в поколение несли воинскую службу. «Со стороны отца, - писал он, - я происходил из военной семьи. Все мои предки были генералы и георгиевские кавалеры...» . Уже в самом начале Первой мировой войны ученый сумел осознать ее масштабность и значительность для судеб мира и России, что обусловило его систематическое внимание к ней. «Знаменательный 1914 год, -пророчески писал он в первые месяцы войны, - открывает новую эпоху всемирной истории и новую эпоху истории русской» . Относительно последней рубежным событием Бердяев считал переименование города С.-Петербурга в Петроград, которое он наделял «глубоким символическим смыслом» . Другой религиозный мыслитель, СЛ. Франк, оценил это переименование как «зловещее» . Бердяев подчеркивал провиденциальный характер войны: «Пожар европейской и мировой войны провиденциально неизбежен» . В публицистических статьях периода Первой мировой войны размышления Бердяева о провиденциальном ее характере разворачивались на фоне вполне объективного анализа международной обстановки в канун и в ходе войны. Главным виновником войны ему представлялся германский империализм с его притязаниями на мировое господство в ущерб империалистическим интересам других стран, прежде всего России и Англии. Он подчеркивал: «Тайна безобразия и нестерпимости германского империализма скрыта в том, что Германии не дано естественно, по природно-историческому предназначению, быть великой империей, и что потому свои империалистические притязания она может осуществлять лишь путем страшных насилий и хищений, путем слишком нестерпимой для мира неправды» . Бердяев был убежден, кроме того, в том, что «германофильская» политика русского государства со времен участия России в разделах Польши затруднила важную для России консолидацию славянского мира, отсутствие которой сыграло негативную роль в развязывании войны . Настаивая на провиденциальном характере войны, -по сути, на закономерности войны в категориях религиозной философии истории, - мыслитель отмечал: «Война есть имманентная кара и имманентное искупление» . В новом историческом контексте Бердяев возвращался к традиционной для русской религиозной мысли теме специфики развития секуляризованной европейской культуры, в силу своего безрелигиозного характера порождавшей непримиримые социально-культурные противоречия и тупики. Свойственное ему апокалипсическое переживание войны, -а в дальнейшем и революции, - как Суда Божьего не означало восприятия кары как внешнего механического воздействия. Эту сложную для носителей рационального сознания идею он сумел выразить более отчетливо позднее. Возвращаясь к этой теме в самом начале Второй мировой войны, он отмечал: «Конечно, конец мира есть и страшный суд, но суд как имманентное последствие путей зла (курсив мой. - Л.Г.), а не как внешняя кара Бога» . Это пояснение Бердяева заостряет проблему социальной ответственности субъектов исторического процесса за преобладание позитивных или негативных явлений в истории и свидетельствует об антропологической ориентированности его историко-философских размышлений о войне. «Война происходит не только в окопах, она начинается в нас и продолжается в нас» , - сформулировал он один из своих ключевых теоретических принципов. Войну Бердяев воспринял как «великую прояви-тельницу и изобличительницу», полагая, что она «сама по себе не творит ничего нового, она - лишь конец старого, рефлексия на зло» . В дальнейшем подобным образом он характеризовал не только войну, но и революцию, как социальный феномен, подчеркивая тем самым их глубокую внутреннюю связь и типологическую близость . Не случайно в одной из своих работ Бердяев квалифицирует революцию как разновидность войны. В его интерпретации война имела двойственную природу. С одной стороны, она показала истинное значение и жизнеспособность первичных ценностей - ценности национальности, народного патриотизма, социальной солидарности, социального идеализма, готовности на жертвы и героизм во имя Родины; значение экзистенциальных ценностей. С другой стороны, война выявила степень опасности распространения национализма в крайних формах, способствующего порождению разнообразных фобий и эскалации агрессии в обществе. Ярким примером «отрицательного национализма» для него выступала русификаторская политика российского самодержавия. «Этот охраняющий и утесняющий национализм, - писал Бердяев, - был, в сущности, неверием в русский народ, он более верил в евреев, поляков, финляндцев, армян и грузин» . Деструктивный потенциал крайних форм национализма, в первую очередь шовинизма, явственно проявился во время войны. Война также показала глубину антропологического кризиса, поразившего секуляризованную европейскую культуру, выражением которого в условиях военного времени стали масштабные проявления жестокости, насилия, низменных инстинктов человека. Одним из трагических примеров стала зверская расправа над мирными жителями польского города Калиша, учиненная немцами в самом начале войны . Из войны, подчеркивал Бердяев, вышел новый антропологический тип, человек «милитаризированный» , утративший представления о евангельской морали. Одним из магистральных направлений в публицистике Бердяева периода Первой мировой войны становится поиск смысла разразившейся мировой катастрофы: «Можно видеть глубокий смысл войны» . Его стремление выявить смысл войны не являлось чем-то оригинальным. Напротив, неожиданность войны для российского общества, равно как первоначально вызванный ею высокий духовно-патриотический подъем, обусловила глубокую потребность всесторонне осмыслить происходящее. Франк, характеризуя общую интеллектуально-духовную атмосферу первых месяцев войны, писал: «. вопрос о «смысле» или «оправдании» войны стал на очередь в умственной жизни интеллигенции» . О «сверхполитическом» и «сверхисторическом» смысле войны, о мистике войны и стихийном народном патриотизме рассуждал Степун, служивший в действующей армии в годы Первой мировой войны в качестве прапорщика-артиллериста, написавший на основании своих собственных впечатлений одно из лучших произведений об этой войне . Небезынтересно отметить, что многие наблюдавшиеся Степуном на фронте проявления русского солдата, например покорное восприятие войны как судьбы, осталось характерным и для советского солдата . По мере становления персоналистической философии Бердяева тезис о духовном смысле войны был им существенно откорректирован. В статье «Война и эсхатология» (1939-1940) он писал: «.терминологически ошибочно ставить вопрос о смысле войны. Война не имеет смысла, не может быть явлением смысла, война бессмысленна, есть надругательство над смыслом, в ней действуют иррациональные и фатальные силы. Единственная цель войны есть победа над врагом. Но можно иначе ставить вопрос. Можно ставить вопрос о причинах войны и о задачах, которые она ставит перед людьми и народами (курсив мой. - Л.Г.)» . Терминологические изменения, тем не менее, не означали принципиального отказа от самой направленности историко-философского анализа феномена войны. Как следует из работ мыслителя, относящихся к 1914-1918 гг., основной смысл войны он усматривал в становлении единого мирового пространства, в пределах которого преодолевалась исторически обусловленная замкнутость западного и восточного культурных миров. «Мировая война. должна в кровавых муках родить твердое сознание всечеловеческого единства», -писал он в 1915 г. . Теоретическое положение о неизбежной интеграции Запада и Востока как о главном тренде мировой истории, характерное для всех представителей русской религиозно-философской мысли XX в., стало определяющим в размышлениях Бердяева о войне и о возможных путях выхода из системного кризиса европейской цивилизации, столь ярко проявившегося в военные годы. В этом контексте осуществлялись дальнейшие его размышления о макро- и микроисторических процессах, о судьбах мира и России. Так, констатируя преодоление европоцентристской модели мира при одновременном пробуждении к исторической активности стран Востока, он обратил внимание на тенденцию возрастания международного влияния Америки. «Центр тяжести Западной Европы, -писал он в этой связи, - по всей вероятности, передвинется еще более на Запад, в Америку, могущество которой очень возрастет после окончания войны» . Для Бердяева была также несомненной перспектива усиления международных позиций Японии и Китая в послевоенном мире, причем Китай рассматривался в долгосрочной перспективе в качестве партнера США . Тема необходимости и неизбежности мировой интеграции с новой силой зазвучала в работах Бердяева по окончании Второй мировой войны. В статье «Третий исход», написанной незадолго до смерти, он отмечал: «Федерация народов, которая была бы федерацией капиталистических государств, и невозможна, и нежеланна. И никакая федерация невозможна без участи России» . В процессах мировой интеграции Бердяев отводил России главенствующую роль. Примечательно, что резкое возрастание его научного интереса к особенностям российского менталитета приходится на годы двух мировых войн XX в. В этой связи достаточно указать на такие его произведения, как «Душа России» (1915) и «Русская идея: Основные проблемы русской мысли XIX в. и начала XX в.» (1946). Предваряя дальнейшее изложение, следует подчеркнуть, что устойчивый интерес ученого к данной проблематике был обусловлен не только его убежденностью в неизбежности мирового синтеза при определяющем значении русского народа в этом процессе. Не меньшее значение имели его представления, сформировавшиеся в годы Первой мировой войны, о трансформации природы современной войны, предполагающей максимальную включенность народа как единого целого в войну. Не случайно свойственное Бердяеву убеждение о решающем значении духовных факторов в жизни народа было дополнено важным выводом: «В конце концов, исход войны решит психология народов» . Думается, что высокая оценка Бердяева победы Советского Союза в войне с фашистской Германией была обусловлена этим его представлением о природе современной войны, что заставляет по-иному взглянуть на нередкие упреки в его адрес, связанные с его просоветской ориентацией . Однако вернемся к его размышлениям о российском менталитете и присмотримся к его аргументации. Как уже отмечалось выше, предпринятый Бердяевым сравнительно-исторический анализ менталитетов воюющих народов при приоритетном внимании к российскому менталитету был направлен на выявление религиозно-духовного потенциала русского народа, его способности к осуществлению сверхзадачи - международного синтеза в новых исторических условиях. В одной из последних работ он резюмировал свои многолетние размышления о специфике антиномичного по своей природе российского менталитета: «Наиболее положительные черты русского человека, обнаружившиеся в революции и войне, необыкновенная жертвенность, выносливость к страданию, дух коммюнотарно-сти - есть черты христианские, выработанные христианством в русском народе.» . Они и должны были способствовать формированию новой системы международных отношений. В ближайшей же перспективе лучшие свойства русского народа должны были способствовать победе России в войне. В публицистических статьях Бердяева периода Первой мировой войны в фокусе его внимания оказались также негативные компоненты российского менталитета, в массе своей связанные с недостаточным развитием личностного начала в русском народе. Специально подчеркнем, что позднее, по окончании Второй мировой войны, ученый существенно откорректировал эти свои представления, предостерегая европейское сообщество от ошибочного отождествления безличности и коммюнотарности, свойственной русскому народу. Во время Первой мировой войны его выводы были гораздо более пессимистическими. «Русский человек любит возлагаться на силы, вне его находящиеся, - подчеркивал он, - на судьбу, на «авось», на «кривую», которая вывезет, или на социальную среду, которая заедает, или на Бога, на коллектив народного быта или на коллектив социальной группы» . Неоднозначно относился ученый и к русскому смирению, свойству, связанному в своем исконном значении с религиозной силой человека. Бердяев полагал, что смирение, на положительном полюсе позволявшее русскому человеку стойко переносить тяготы суровых условий исторического существования, на отрицательном полюсе служило оправданием покорности и пассивности. «Дуалистическое религиозное и моральное воспитание, - писал он, - призывавшее исключительно к смирению и никогда не призывавшие к чести, пренебрегавшее чисто человеческим началом, чисто человеческой активностью и человеческим достоинством, всегда разлагавшее человека на ангельски-небесное и зверино-земное, косвенно сказалось теперь, во время войны. Святости все еще поклоняется русский человек в лучшие минуты своей жизни, но ему не достает честности, человеческой честности» . О низком уровне законопослушности русского человека в сравнении с европейцами и его специфическом восприятии честности как о распространенном явлении не только в тылу, но и на фронте, писал также Степун, называя это явление «конкретным морализмом». Его суть можно выразить следующим образом: то, что недопустимо по отношению к ближнему, вполне допустимо по отношению к обезличенным началам, например к государству, государственной собственности. Отчетливо осознавая всю опасность для России конкретного морализма, Степун, идейно перекликаясь с Бердяевым, писал: «Ниже войны Россия всею своею чудовищной бессовестностью, выше - всем своим неподкупным и сокрушительным даром правды. При этом важно, что деление это не столько раскалывает всех русских людей на два стана, сколько раздирает каждого русского человека на две части» . Историческую ответственность за формирование этих и целого ряда других свойств российского менталитета, выразившихся во многих негативных явлениях военных лет (коррупция в высших эшелонах власти, «бесчестность торговцев, корыстолюбие промышленников, аппетиты аграриев и сахарозаводчиков, чудовищные спекуляции финансовых дельцов» и т.п. ), Бердяев возлагал, прежде всего, на российское государство («бюрократическое царство» ) и Русскую православную церковь. Российская историческая власть не сумела обеспечить социальную интеграцию и наладить диалог с обществом, превратившись из функции народной жизни в цель народной жизни. Губительной для страны стала, по убеждению ученого, неспособность российской монархии к переформатированию политической системы России с учетом демократических достижений российского общества: «Не только земское и городское самоуправления, но и Гос. Дума все еще в глазах нашей бюрократии - не органическая часть Русского государства, а общественная оппозиция, которая может быть терпима лишь до известного предела» . Разрыв между обществом и государством, подозрительное отношение этого последнего ко всем формам общественной активности, запоздалая рецепция либерально-демократических идей, как справедливо полагал Бердяев, обусловили низкий уровень гражданского самосознания русского народа, что объясняет многие особенности его социального поведения в годы военных испытаний. Как показал опыт поражения России в Первой мировой войне, в новых исторических условиях неспособность государства наладить конструктивный диалог с обществом неизбежно приводит к ослаблению военно-оборонного потенциала страны. Значительную долю ответственности за морально-нравственное состояние российского общества ученый возлагал на историческое православие. Русская православная церковь, по убеждению Бердяева, несла ответственность за свою сервильность по отношению к государству в синодальный период истории и социальную пассивность, что обусловило не только снижение морального авторитета церкви как социального института, но и способствовало «упадку религиозной энергии в народе» . Недопустимо низким представлялся Бердяеву уровень социальной активности самой церкви в военные годы, что так отличало ее от эпохи Сергия Радонежского. «Церковные силы не мобилизуются для защиты родины, для одоления врага. Наши монастыри постыдно мало сделали для помощи раненым. Наше духовенство менее всего участвовало в патриотическом подъеме и напряжении всех сил нации», -констатировал он [Там же]. Примечательно, что Бердяев одобрительно отнесся к отделению церкви от государства в пореволюционной России, полагая, что тем самым наметился путь для оздоровления церковной жизни. В комплексе историко-религиозных размышлений Бердяева о войне важное место занимает тема трансформации войны в условиях техногенной цивилизации. В самом начале Первой мировой войны ученый отмечал: «Война не есть разбой, обман и убийство, война имеет свою мораль, свою строгую честь, свое правосознание, не все на войне дозволено» . Однако наблюдение за театром военных действий привело его к мысли об изменении привычных представлений о войне. В действиях германской армии он усмотрел «футуристические проявления», что в его интерпретации означало «сочетание милитаризма и промышленного капитализма» . В июле 1915 г. он опубликовал статью «Современная война и нация», в которой предпринял попытку идентификации нового стиля мировой войны [Там же. С. 85-89]. Он обратил внимание на то, что на смену «рыцарскому стилю» войн Средневековья и «дворянскому стилю» войн Нового времени шла обезличенная «буржуазная война» XX в., лишенная «благородного военного стиля» [Там же. С. 134]. Позднее он уточнил, что исторически важной вехой в процессе трансформации войны стало применение огнестрельного оружия . Начало использования оружия массового уничтожения делало современную войну принципиально отличной от войн предшествующих эпох. В терминологии современного научного знания война становилась «тотальной» . Отличительной чертой современной войны Бердяев считал размывание демаркационной линии между понятиями «действующая армия» и «тыл», сопровождавшееся максимальным вовлечением в войну всех национальных ресурсов. «Нынешняя европейская война показала, - подчеркивал Бердяев в этой связи, - что войны также демократизируются, становятся общественными и народными, как и вся жизнь. В основе современного милитаризма лежат всеобщая обязательная воинская повинность и мобилизация всех народных сил... Огромное значение имеют промышленность страны, ее техника, ее наука, общий ее дух. Победит сила всего народа, мощь всей страны, как материальная, так и духовная» . В настоящее время эта специфика современной войны является очевидной. «Современная военная мощь, как и современная политика, стала куда более демократической, опираясь на участие в войне всего народа» , - пишет американский философ и футуролог Ф. Фукуяма. Изменение стилистики войны Бердяев связывал с развитием капиталистической экономики, «капиталистического менового хозяйства» в его терминологии. Подчеркнем в этой связи нехарактерное для него внимание в годы Первой мировой войны к особенностям и перспективам российской буржуазии. Суть его размышлений предельно четко выражена в следующем суждении: «Война обнаружила угрожающую недостаточность созидательной промышленной инициативы русских.» . Вместе с тем, полагал ученый, война показала необходимость частичной национализации и государственного регулирования экономики в национальных интересах. Он писал: «Неизбежность организованной регуляции природных стихий и стихий человеческих будет особенно осознана в эту войну» . Пожалуй, именно опыт Первой мировой войны, явственно показавший степень угрозы для национальной безопасности «частного произвола» капиталистической экономики, позволил Бердяеву отнестись положительно к национализации промышленности в пореволюционной России. Ратуя за развитие российской буржуазии, Бердяев, тем не менее, предостерегал от распространения буржуазности как духовного явления. Традиционная для русской религиозной мысли тема духовной буржуазности в годы Первой мировой войны обрела особое звучание: военные неудачи на фронтах и продовольственный кризис в тылу показали неготовность большинства российских предпринимателей, как аграриев, так и промышленников, жертвовать своими экономическими интересами в интересах страны, что разрушало стереотипные представления о слабости буржуазной психологии в России. Бердяев писал с болью: «Власть денег, культ денег и есть царство буржуазности. В этом царстве исчезают подлинные реальности и теряется способность их оценок.» . Ныне приходится констатировать тот факт, что буржуазность как духовное явление получает все более широкое распространение в современном обществе потребления, причем нередко оценивается как условие его стабильного существования. Таков, по сути, «постисторический мир» Ф. Фукуямы . В размышлениях Бердяева о войне важное место занимают его представления о значении и последствиях широкого использования в военных целях достижений науки и техники. Самая специфика Первой мировой войны, ее «футуристический» характер, по определению мыслителя, в значительной степени была обусловлена именно этим. Следует, однако, внести существенное уточнение. Основные угрозы, по его мнению, таились не в научных достижениях самих по себе, а в асинхронности темпов материально-технического и нравственно-духовного развития общества. «Кризис, переживаемый человеком, - писал ученый, - связан с несоответствием душевной и физической организации человека с современной техникой» . Именно в результате такой асинхронности научно-технические достижения способствовали пространственному расширению военных действий, ужесточению методов ведения войны, массовым жертвам. Пагубным стало также широкое использование манипулятивных технологий, в частности пропаганды , увеличивших возможности государства в воздействии на массовое сознание людей, например при конструировании образа врага. В составе характеристик современной войны Бердяев отмечал также ее деперсонализацию, размывание представлений о военной этике, военной героике и военной доблести. Накануне Второй мировой войны Бердяев писал, опираясь на опыт осмысления Первой мировой войны: «Смешно говорить о военных доблестях в современных химических войнах, истребляющих мирное население.» . Тогда же он пророчески отмечал, что современная война проблематизирует понятие «победителя» в войне: при сохранении темпов наращивания гонки вооружения «все окажутся побежденными и уничтоженными» . Единственной альтернативой подобного исторического сценария могло стать, согласно Бердяеву, формирование новой модели мирового устройства, основу которой должны составить переосмысленные с учетом опыта войн XX в. религиозно-духовные ценности. Таким образом, историко-религиозные представления Бердяева о войне, сформированные в общих чертах в годы Первой мировой войны, содержат в себе богатый материал, способствующий углубленному постижению войны как сложного социального феномена. Их дальнейшее изучение будет способствовать обогащению научных знаний не только о творчестве этого выдающегося русского религиозного мыслителя, но и о природе современной войны.
Загрузка...