Отец его, протоиерей Михаил Васильевич, был законоучителем в Московском коммерческом училище. Первоначальное образование Сергей Михайлович получил дома и только уже на 14-м году поступил в I Московскую гимназию прямо в третий класс. Окончив гимназический курс в 1838 г. с отличным успехом (имя его осталось на золотой доске гимназии), он перешел в Московский университет на первое отделение философского факультета, как тогда назывался историко-филологический факультет.
Из гимназии он вынес основательное знание древних классических языков, и им посвящен был первый литературный опыт, явившийся в печати с именем Соловьева. Это была произнесенная им на гимназическом акте при выпуске речь «О значении древних классических языков при изучении языка отечественного». Изучение древних языков продолжалось и в университете, где в то время сильно действовал на умы слушателей своими блестящими и полными новизны лекциями о древней истории профессор римской словесности Д. Л. Крюков. По рассказу самого Соловьева, Крюков даже предлагал ему специально готовиться под его руководством к занятию кафедры римской словесности. Но Соловьев уже решил выбор ученой специальности, посвятив себя изучению истории, преимущественно отечественной. В это же время, когда Соловьев был на втором курсе (1839), начал свою столь памятную в истории Московского университета ученую деятельность только что вернувшийся из-за границы преподаватель всеобщей истории Т. Грановский. Вместе со многими товарищами Соловьев подчинился обаятельному действию сильного таланта. Впоследствии исторические занятия сблизили его с Грановским, Соловьев стал потом его ближайшим товарищем и до конца его жизни остался связан с ним самой тесной дружбой.
В студенческие годы Соловьева русскую историю преподавал в Московском университете известный М. П. Погодин. Тогда уже близилась к концу его профессорская деятельность, прекратившаяся неожиданно для него самого в 1844 г., когда он по некоторым причинам покинул службу в университете в надежде вернуться туда года через два – и уже не возвращался. Погодин заметил даровитого студента, прилежно и с успехом занимавшегося изучением отечественной истории. Задумав оставить университет на время, Погодин, года за два до своей отставки, предуведомляя совет об этом намерении, указал ему в числе других кандидатов для замещения своей кафедры (Григорьева и Бычкова) и на студента Соловьева, бывшего тогда на последнем курсе.
Тотчас по окончании университетского курса новому кандидату 1-го отделения философского факультета представился случай побывать за границей и там довершить свое историческое образование. Он отправился туда с семейством графа А. Г. Строганова, которому рекомендовал молодого кандидата тогдашний попечитель Московского учебного округа граф С. Г. Строганов. Соловьев пробыл за границей два года (1842–1844). Проездом он посещал Берлинский университет, бывал, между прочим, в аудитории Неандера; в Праге познакомился и много беседовал об истории славянства и России с Шафариком и другими чешскими учеными. Но главным местом его заграничных занятий был Париж. Здесь он много читал и много слушал, посещая усердно лекции Ампера, Кинэ, Ленормана, Мишле, Рауль-Рошетта, Ж. Симона, Ф. Шаля, также Фр. Араго и Мицкевича. К изучению истории России он старался подготовить себя основательным знакомством с историей всеобщей, особенно с теми ее явлениями, которые имеют прямую или косвенную связь с фактами нашего прошедшего. Впрочем, и на чужой стороне не прекращались занятия отечественной историей: в Париже Соловьев если не писал, то обдумал и подготовил свою мастерскую диссертацию, которую представил факультету вскоре по возвращении в Москву, в начале 1845 г., выдержав перед тем экзамен на степень магистра русской истории.
Возвратившись из-за границы, Соловьев чрезвычайно быстро прошел ряд испытаний, обязательных для ученого, ищущего профессуры, хотя эти испытания в то время были несравненно сложнее и труднее, чем стали теперь. Так, публичной защите диссертации в то время предшествовал диспут в закрытом заседании факультета, чем приобреталось право на словесный экзамен и на публичную защиту диссертации. Выдержав магистерский экзамен в начале 1845 г., он дважды напечатал и в октябре того же года защитил магистерскую диссертацию «Об отношениях Новгорода к великим князьям». Через год факультету была уже представлена им докторская диссертация «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома» – объемистая книга в 700 страниц. Такая скорость тем удивительнее, что она не отразилась заметно на качестве ученой работы и что, в то время как писалась эта книга, автору ее пришлось работать над другим делом, самым трудным в ученой жизни профессора. В июле 1845 г., по предложению попечителя, он был избран в преподаватели русской истории в Московском университете, читать свой первый курс в университете. А после защиты магистерской диссертации Соловьев утвержден был на кафедре русской истории, впрочем, только в звании исправляющего должность адъюнкта, хотя уже имел степень магистра. Определение совета Московского университета, дозволявшее печатать представленную Соловьевым на степень доктора диссертацию, состоялось 18 декабря 1846 г., в июне следующего года диссертация была защищена. А в промежутке 27-летний магистр русской истории успел сдать экзамен на степень доктора исторических наук, политической экономии и статистики – экзамен, на котором ему предложено было 11 вопросов из этих наук, а также из древней и новой географии. В три года со времени возвращения из-за границы – два экзамена и две диссертации с четырьмя диспутами, не считая первого курса русской истории, читанного студентам в 1845/46 академическом году, не считая и ряда статей, написанных в то же время. Русские ученые поднимались редко по лестнице ученых степеней так быстро и с таким успехом. Уже в те годы Соловьев в совершенстве обладал тем умением беречь время, которое дало ему возможность сделать так много впоследствии.
Обе диссертации создали автору громкую известность не только в тесном кругу ученых, но и во всем читающем обществе. Первое его исследование, выпущенное в свет в ограниченном количестве экземпляров, разошлось так быстро и так настойчиво спрашивалось публикой, что в 1846 г. автор принужден был с некоторыми пополнениями перепечатать его в «Чтениях Общества истории и древностей Российских». По свидетельству одного тогдашнего московского литератора-наблюдателя, первую диссертацию Соловьева «все литературные партии встретили самым решительным одобрением без различия мнений». Вторую диссертацию встретили с таким же, если не с большим сочувствием, которое сказалось и на диспуте (9 июня 1847 г.) и в печати. «Диспут блестящий!» – так начал упомянутый наблюдатель свой отчет о нем: «Несмотря на летнее время, – продолжает он, – когда Москва пустеет, большая университетская аудитория была полна. Кроме профессоров и студентов, было много лиц сторонних. Некоторые посетители и посетительницы не задумались для ученого торжества приехать с дач; публика живо заинтересовалась и следила с участием за диалектикой и доводами говоривших», а говорили, возражая Соловьеву, Грановский, Бодянский, Кавелин и студент Клеванов. Незадолго до диспута ученый из другого литературного лагеря, враждебного тому, к которому примкнул Соловьев, известный И. Д. Беляев в «Московском городском листке» поместил о его книге небольшую, но бойкую статейку, подобные которой ему редко удавалось писать потом. Здесь рецензент называл труд Соловьева «книгой, по своему превосходному содержанию долженствующей быть настольною у каждого занимающегося русскою историей», книгой, которую «можно прочесть с удовольствием десять раз и больше». Строгая логическая последовательность в выводах, по признанию критика, царит над всем сочинением; выводы и факты являются в книге чем-то неразрывным, родным друг другу; иногда даже дивишься, прибавляет Беляев, отчего прежние историки не замечали того, что так естественно и просто открыл Соловьев.
Введение………………………………………………………………………3
1. С. М. Соловьев о географических особенностях России………………4
2. В. О. Ключевский о географических особенностях России………….11
Заключение…………………………………………………………………16
Список литературы…………………………………………………….…..18
Введение
Каждая из стран обладает своей особой историей, которая делает ее отличной от других. Это положение с полным основанием можно отнести и к истории России. Изучение истории России неизбежно приводит исследователя к размышлениям о причинах своеобразия ее исторического пути. Непохожесть России на другие страны давно и остро ощущается отечественными государственными и общественными деятелями, писателями и философами. Россия занимает особое положение в мировой истории. Одним из факторов, определяющих особенности России является ее географическое положение.
Целью данной контрольной работы является рассмотрение взглядов С. М. Соловьева и В. О. Ключевского на географические особенности России, их влияние на формирование и развитие Российского государства на протяжении его истории.
Актуальность темы обусловлена тем, что история развития России влияет на процессы, происходящие в стране в настоящее время, а для того, чтобы понять особенности исторического процесса надо знать факторы на него влияющие, а одним из наиболее важных факторов являются географические особенности России. Географическое положение определяет форму поверхности территории страны, ее климат, почвы (наиболее важным является их плодородие), наличие водоемов (озер, рек, близость морей) и др. Каждый из этих факторов также оказывает влияние на ход исторического процесса. Рассмотрение этого вопроса на основании работ С. М. Соловьева и В. О. Ключевского позволяет изучить его с разных сторон, так как эти известные русские историки придавали большое значение географическому фактору.
1. С. М. Соловьев о географических особенностях России
Перед нами обширная равнина: на огромном расстоянии от Белого моря до Черного и от Бал¬тийского до Каспийского путешественник не встретит никаких сколько-нибудь значитель¬ных возвышений, не заметит ни в чем резких переходов. Однообразие природных форм иск¬лючает областные привязанности, ведет наро¬донаселение к однообразным занятиям; однообразность занятий производит однообразие в обычаях, нравах, верованиях; одинаковость нравов, обычаев и верований исключает враждебные столкновения; одинаковые потреб¬ности указывают одинаковые средства к их удо¬влетворению; и равнина, как бы ни была об-ширна, как бы ни было вначале разноплеменно ее население, рано или поздно станет об¬ластью одного государства: отсюда понятна об¬ширность Русской государственной области, однообразие частей и крепкая связь между ними.
Великая равнина открыта на юго-востоке, соприкасается непосредственно со степями Средней Азии; толпы кочевых народов с незапа¬мятных пор проходят в широкие ворота между Уральским хребтом и Каспийским морем и за¬нимают привольные для них страны в ни¬зовьях Волги, Дона и Днепра.
Берега Днепра по своему необыкновенному, плодородию способны питать и земледельческое народонаселение; и вот предания говорят о народных движениях с Запада навстречу ко¬чевым ордам; на берегах Днепра и его прито¬ков, на востоке и западе, селятся племена зем-ледельческие с характером европейским; они движутся все далее и далее на Восток, но кочевники не скоро уступят им свои привольные степи. Азия не перестает высылать хищные ор¬ды, которые хотят жить на счет оседлого народонаселения; ясно, что в истории послед¬него одним из главных явлений будет постоян¬ная борьба с степными варварами.
Но природа страны условила еще другую борьбу для государства, кроме борьбы с кочевниками: когда государство граничит не с другим госу¬дарством и не с морем, но соприкасается со степью, широкою и вместе привольною для жи¬тья, то для людей, которые по разным причинам не хотят оставаться в обществе или принуждены оставить его, открывается путь к выходу из государства и приятная будущность - свобод¬ная, разгульная жизнь в степи. Вследствие этого южные степные страны России по течению больших рек издавна населялись казацкими толпами, которые, с одной стороны, служили пограничною стражею для государства против кочевых хищников, а с другой - признавая только на словах зависимость от государства, нередко враждовали с ним, иногда были для него опаснее самих кочевых орд. Так, Россия вследствие своего географического положения должна была вести борьбу с жителями степей, с кочевыми азиатскими народами и с казаками, пока не окрепла в своем государственном ор¬ганизме…
Составляя восточную часть Европы, отли¬чаясь климатом суровым, представляя на юго-востоке степь, населенную кочевыми племена¬ми, сменявшими друг друга в постоянном стрем¬лении из Азии, на северо-западе - страну, по¬крытую девственными лесами, наполненную ре¬ками, озерами, болотами, среди которых кое-где блуждали орды звероловов, Великая равнина не могла получить скоро многочисленного наро-донаселения. Племена славянские раскинулись на огромных пространствах, по берегам боль¬ших рек; при движении с юга на север они долж¬ны были встретиться с племенами финскими, но о враждебных столкновениях между ними не сохранилось преданий; легко можно предполо¬жить, что племена не очень ссорились за землю, которой было так много, по которой можно было так просторно расселиться без обиды друг дру¬гу.
Распространение русских вла¬дений в Сибири дает лучшее объяснение тому, как распространя¬лись русские владения и по эту сторону Ураль-ского хребта: здесь также могли иметь место стычки с туземцами, которые приходили иног¬да разорять новые поселения, отказывались платить ясак; но здесь один народ, государство не было завоевано другим народом, государством в том смысле, в каком обыкновенно при¬нимается в истории завоевание, одним словом, здесь преимущественно происходило население, колонизация страны. Что сказано о Севере России, то может быть сказано и о других областях: мы видим с самого начала, что князья наши преимущественно заботятся о построении городов, о населении пустынных пространств; известно, как и после Московское государство расширяло свои пределы на вос¬ток и юго-восток, занимая и населяя пустын¬ные пространства; известно, наконец, населе¬ние южных и юго-восточных областей.
Таким образом, в русской истории мы замечаем то главное явление, что государство при расширении своих владений занимает об¬ширные пустынные пространства и населяет их; государственная область расширяется преи¬мущественно посредством колонизации: гос-подствующее племя - славянское - выводит поселения свои все далее и далее в глубь Вос¬тока. Всем племенам Европы завещано историей высылать поселения в другие части света, распространять в них христианство и гражданственность; западным европейским племе¬нам суждено завершать это дело морским, вос¬точному племени, славянскому, - сухим путем.
Обширному пространству соответствуют ис¬полинские системы рек, которые почти перепле¬таются между собою и составляют, таким обра¬зом, по всей стране водную сеть, из которой на¬родонаселению трудно было высвободиться для особной жизни; как везде, так и у нас реки служили проводниками первому народонаселению, по ним селились племена, на них явились первые города; так как самые большие из них текут на восток или юго-восток, по этим условилось и преимущественное распространение Русской государственной области в означенную сторону; реки много содействовали единству народному и государственному, и при всем том особые речные системы определяли вначале особые системы областей, княжеств.
Область Новгородская, составляя продолжение Финляндской озерной области, в отношении географическом и историческом пос-редничает между Западною Европою и Россиею. Здесь славянское племя сталкивается с скандинаво-германским; здесь шел великий водный путь из Северо-Западной Европы в Юго-Восточную и в Азию, из Варяг в Греки, путь, по которому издавна спускались северные дружины на юг для опустошения берегов Им¬перии, этим же путем производилась торгов¬ля между севером и югом Европы.
Из летописных свидетельств мы знаем, что относительно продовольствия Новгородская область была в зависимости от Низовой земли: князь последней, пресекши подвоз съестных припасов, мог заморить Нов¬город голодом; с другой стороны, и относи¬тельно торговли Новгород зависел вполне от Востока, потому что торговое значение Новго¬рода состояло в доставке северо-восточных то¬варов в Европу; отсюда понятно, что когда на востоке явилось могущественное владение - государство Московское, то Новгород, находясь в полной зависимости от Востока, необходимо должен был примкнуть к этому государству, таким образом, сама природа не позволяла Новгороду быть долго независимым от Восточной Руси. То же самое можно сказать и о Пскове: его область имеет также тощую почву, которая должна была заставить народонаселе¬ние обратиться к другого рода промышленнос¬ти - к торговле, ремеслам; псковичи слави¬лись мастерствами, особенно строительным.
На Восточно-Европейской равнине естественными границами между странами и народами служили междуречные волоки; и как эти естественные грани были незначительны, как мало препятствовали соединению народов.
Юго-Западная древняя, собственная Русь есть область Днепра, главной реки водного пути из Варяг в Греки; этому пути, следственно Днепру преимущественно, Русь была обязана своим соединением с Северо-Западною и Юго-Восточною Европою: из первой явились кня¬зья, от второй получено христианство; Днепру преимущественно Русь была обязана и своим материальным благосостоянием: по этой реке шли со своими дружинами князья, которые со¬средоточили прибрежные славянские племена, жившие рассеянно; по Днепру же шел и торго¬вый путь из нижних стран в верхние.
Московское государство, справедливо называе¬мое страною источников: отсюда берут свое на¬чало все те большие реки, вниз по которым рас¬пространялась государственная область. Не¬смотря на то, что Юго-Западная Русь, преиму¬щественно Киевская область, была главною сценою древней нашей истории, пограничность ее, близость к полю или степи, жилищу диких народов, делала ее неспособною стать государ-ственным зерном для России, для чего именно природа приготовила Московскую область; от¬сюда Киевская область вначале и после носит характер погра¬ничного военного поселения, остается страною казаков до полного государственного развития, начавшегося в Северной Руси, в стране источ¬ников.
Историческое деление Русской государственной области на части ус-ловливается отдельными речными системами; ясно, что величина каждой части будет соответст¬вовать величине своей речной области: чем об¬ласть Волги больше области всех других рек,; тем область Московского государства долж¬на быть больше всех остальных частей Рос¬сии, а естественно меньшим частям примы¬кать к большей - отсюда понятно, почему и Новгородская озерная область, и Белая, и Малая Русь примкнули к Московскому госу¬дарству.
Одною из главных сторон деятельности наших князей было построение городов. Это построение носит следы расчета, преднамеренного стремления, что видно из положения новых городов и из расстояния их один от другого. Ярославль по¬строен на важном пункте, при устье Которо¬сти в Волгу, которая посредством этого при¬тока соединяется с Ростовским озером. Потом мы видим стремление вниз по Волге: города строятся при главных изгибах реки, при устьях значительных ее притоков - так построена Кострома при повороте Волги на юг, при впадении в нее Костромы; Юрьевец По¬волжский - при следующем большом колене, или повороте Волги на юг, при впадении в нее Унжи; наконец, Нижний Новгород - при впадении Оки в Волгу. Здесь на время остано¬вилось естественное стремление северных кня¬зей вниз по Волге, к пределам Азии.
Что касается природы московского центрального пространства, то оно представляет об¬ширную открытую равнину с умеренным климатом; эта равнина не везде равно плодородна и в самых плодородных местах уступает юж¬ным пространствам империи, но зато она почти везде способна к обработанию, следовательно, везде поддерживает деятельность, энергию человека, побуждает к труду и вознаграждает за него, а известно, как подобные природные обстоятельства благоприятствуют основанию и раз¬витию гражданских обществ. Было сказано, это та область не везде одинаково плодородна: северная часть менее плодородна, чем южная; это природное обстоятельство также очень важ¬но, условливая первоначальную промышленность как главное занятие для южного народонаселения и промышленность, производящую для северного, дополняя, следовательно, одну часть другою, делая их необходимыми для друга.
Распространение русских владений следовало течению рек. Во-первых, оно шло озерною новгородскою системою, потом системою Двины и Днепра к югу или юго-западу и т. д. Первоначальное распространение преимущественно шло по огром¬ной дуге, образуемой Волгою к северу, до впадения в нее Оки, и Днепром - к югу; потом распространение происходило в середине дуги, с севера от Волги, и ему навстречу, с юга от Днепра, причем оба противоположных движе¬ния сходились в области Москвы-реки, где и образовался государственный центр.
Наконец, природа страны имеет важное зна¬чение в истории по тому влиянию, какое ока¬зывает она на характер народный. Природа роскошная, с лихвою вознаграждающая и сла¬бый труд человека, усыпляет деятельность по¬следнего, как телесную, так и умственную. Пробужденный раз вспышкою страсти, он мо¬жет показать чудеса, особенно в подвигах силы физической, но такое напряжение сил не бывает продолжительно. Природа, более скупая на свои дары, требующая постоянного и нелегкого труда со стороны человека, держит последнего всегда в возбужденном состоянии: его деятельность не порывиста, но постоянна; постоянно работает он умом, неуклонно стремится к своей цели; понятно, что народонаселение с таким ха¬рактером в высшей степени способно положить среди себя крепкие основы государственного быта, подчинить своему влиянию племена с ха¬рактером противоположным. С другой стороны, роскошная, щедрая природа, богатая раститель¬ность, приятный климат развивают в народе чувство красоты, стремление к искусствам, поэ¬зии, к общественным увеселениям, что могущес¬твенно действует на отношения двух полов: в народе, в котором развито чувство красоты, гос¬подствует стремление к искусству, общественным увеселениям, - в таком народе женщина не может быть исключена из сообщества муж¬чин. Но среди природы, относительно небога¬той, однообразной и потому невеселой, в кли¬мате, относительно суровом, среди народа, по¬стоянно деятельного, занятого, практического, чувство изящного не может развиваться с ус¬пехом; при таких обстоятельствах характер на¬рода является более суровым, склонным более к полезному, чем к приятному; стремление к искусству, к украшению жизни слабее, обще¬ственные удовольствия материальнее, а все это вместе, без других посторонних влияний, дей¬ствует на исключение женщины из общества мужчин, что, разумеется, в свою очередь при¬водит еще к большей суровости нравов. Все сказанное прилагается в известной мере к историческому различию в характере южного и се¬верного народонаселения Руси.
2. В. О. Ключевский о географических особенностях России
Прежде всего следует отметить три географических особенности, или, точнее, три сложивших¬ся из этих особенностей сочетания благоприятных для культуры условий исторической жизни страны: 1) её деление на почвенные и ботанические полосы с неодинако¬вым составом почвы и неодинаковой растительностью, 2) сложность её водной сети с разносторонними направлени¬ями рек и взаимной близостью речных бассейнов и 3) общий или основной ботанический и гидрографический узел на Центральном алаунско-московском пространстве.
Значение почвенных и ботанических полос. Почвенные полосы и указанные свойства речных бассейнов оказали сильное действие на историю страны, и действие неодинаковое на различные стороны быта её населения. Различием в составе почвы разных частей равнины с неодинаковой растительностью определялись особенности народного хозяйства, вырабатывались местные экономические типы, смотря по тому, на какой полосе, лесной или степной, сосредоточивалась главная масса русского населения. Но действие этого условия сказалось не сразу. Восточные славяне при своём расселении по равнине заняли обе смежные полосы средней России, лесной суглинок и северную часть степного чернозёма. Можно было бы ожидать, что в той и другой полосе сложатся различные типы народного хозяйства, охотничий и земледельческий. Однако наша древняя лето¬пись не замечает такого различия. Правда, Кий с братьями, основавшие город Киев среди «леса и бора великого», были звероловы. Но все племена южного пояса славянского расселения, поселившиеся в лесах, занимаясь звероловством и платя дань киевским князьям или хозарам мехами, в то же время, по летописи, были и хлебопашцами. В первые века незаметно хозяйственно¬го различия по почвенным и ботаническим полосам.
Влияние речной сети. Речная сеть, по-видимому, оказала более раннее и сильное действие на разделение народного труда по местным естественным условиям. По большим рекам как главным торговым путям сгущалось население, принимавшее наибо¬лее деятельное участие в торговом движении, рано здесь завязавшемся; по ним возникали торговые средоточия, древнейшие русские города; население, от них удалённое, оставалось при хлебопашестве и лесных промыслах, достав¬лявших вывозные статьи приречным торговцам, мёд, воск, меха. При таком влиянии на народнохозяйственный обмен реки рано получили ещё более важное политическое значение. Речными бассейнами направлялось, географиче¬ское размещение населения, а этим размещением определя¬лось политическое деление страны. Служа готовыми первобытными дорогами, речные бассейны своими разно¬сторонними направлениями рассеивали население по своим ветвям. По этим бассейнам рано обозначались различные местные группы населения, племена, на которые древняя летопись делит русское славянство IX-X вв.; по ним же сложились потом политические области, земли, на которые долго делилась страна, и с этим делением соображались князья в своих взаимных отношениях и в своём управлении. В первоначальном племенном, как и в сменившем его областном, земско-княжеском делении Древней Руси легко заметить это гидрографическое основание.
Но это центробежное действие речной сети сдерживалось другой её особенно¬стью. Взаимная близость главных речных бассейнов равни¬ны при содействии однообразной формы поверхности не позволяла размещавшимся по ним частям населения обо¬собляться друг от друга, замыкаться в изолированные гидрографические клетки, поддерживала общение между ними, подготовляла народное единство и содействовала государственному объединению страны.
Основные стихии природы. До сих пор мы рассматривали совокупное действие различных форм поверхности нашей равнины, условий орографических, почвенных и гидрогра¬фических, оказавших влияние на хозяйственный быт и политический строй русского народа. Лес, степь и река- это, можно сказать, основные стихии русской природы по своему историческому значению. Каждая из них и в отдельности сама по себе приняла живое и своеобразное участие в строении жизни и понятий русского человека.
Лес сыграл крупную роль в нашей истории. Он был многовековой обстановкой русской жизни: до второй половины XVIII в. жизнь наибольшей части русского народа шла в лесной полосе нашей равнины. Степь вторгалась в эту жизнь только злыми эпизодами, татарскими нашествиями да казацкими бунтами. Лес оказывал русскому человеку разнообразные услуги - хозяйственные, политические и даже нравственные: обстра¬ивал его сосной и дубом, отапливал березой и осиной, освещал его избу березовой лучиной, обувал его лыковыми лаптями, обзаводил домашней посудой и мочалом. Долго и на севере, как прежде на юге, он питал народное хозяйство пушным зверем и лесной пчелой. Лес служил самым надежным убежищем от внешних врагов, заменяя русскому человеку горы и замки. Само государство, первый опыт которого на границе со степью не удался по вине этого соседства, могло укрепиться только на далеком от Киева севере под прикрытием лесов со стороны степи.
Несмотря на все такие услуги, лес всегда был тяжел для русского человека. В старое время, когда его было слишком много, он своей чащей прерывал пути-дороги, назойливыми зарослями оспаривал с трудом расчи¬щенные луг и поле, медведем и волком грозил самому и домашнему скоту. По лесам свивались и гнезда разбоя. Тяжелая работа топором и огнивом, какою заводилось лесное хлебопашество на пали, расчищенной из-под сруб¬ленного и спаленного леса, утомляла, досаждала.
Степь, поле, оказыва¬ла другие услуги и клала другие впечатления. Можно предполагать раннее и значительное развитие хлебопаше¬ства на открытом черноземе, скотоводства, особенно табунного, на травянистых степных пастбищах. Доброе историческое значение южно-русской степи заключается преимущественно в ее близости к южным морям, которые её и создали, особенно к Чёрному, которым днепровская Русь рано пришла в непосредственное соприкосновение с южно-европейским культурным миром; но этим значением степь обязана не столько самой себе, сколько тем морям да великим русским рекам, по ней протекающим. Трудно сказать, насколько степь широкая, раздольная, как велича¬ет её песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте.
Но степь заключала в себе и важные исторические неудобства: вместе с дарами она несла мирному соседу едва ли не более бедствий. Она была вечной угрозой для Древней Руси и нередко становилась бичом для неё. Борьба со степным кочевником, половчином, злым татарином, длившаяся с VIII почти до конца XVII в., - самое тяжёлое историческое воспоминание рус¬ского народа, особенно глубоко врезавшееся в его памяти и наиболее ярко выразившееся в его былевой поэзии. Тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом - это такое обстоятельство, которое одно может покрыть не один европейский недочёт в русской историче¬ской жизни.
Историческим продуктом степи, соответствовавшим ее характеру и значению, является казак, по общерусскому значению слова бездомный и бездольный, «гулящий» человек, не приписанный ни к какому обществу, не имеющий определённых занятий и постоянного местожи¬тельства, а по первоначальному и простейшему южно¬русскому своему облику человек «вольный», тоже беглец из общества, не признававший никаких общественных связей вне своего «товариства», удалец, отдававший всего себя борьбе с неверными, мастер всё разорить, но не любивший и не умевший ничего построить, - исторический преемник древних киевских богатырей, стоявших в степи «на заставах богатырских», чтобы постеречь землю Русскую от пога¬ных, и полный нравственный контраст северному лесному монаху.
Река. Так лес и особенно степь действовали на русского человека двусмысленно. Зато никакой двусмысленности, никаких недоразумений не бывало у него с русской рекой. На реке он оживал и жил с ней душа в душу. Он любил свою реку, никакой другой стихии своей страны не говорил в песне таких ласковых слов - и было за что. При переселениях река указывала ему путь, при поселении она - его неизменная соседка: он жался к ней, на её неподъёмном берегу ставил своё жильё, село или деревню. В продолжение значительной постной части года она и кормила его. Для торговца она - готовая летняя и даже зимняя ледяная дорога, не грозила ни бурями, ни подводными камнями: только вовремя поворачи¬вай руль при постоянных капризных извилинах реки да помни мели, перекаты. Река является даже своего рода воспитательницей чувства порядка и общественного духа в народе. Она и сама любит порядок, закономерность.
Русская река приуча¬ла своих прибрежных обитателей к общежитию и общитель¬ности. В Древней Руси расселение шло по рекам и жилые места особенно сгущались по берегам бойких судоходных рек, оставляя в междуречьях пустые лесные или болотистые пространства. Река воспитывала дух предприим¬чивости, привычку к совместному, артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их правы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение. Так разнообразна была историческая служба русской реки.
Заключение
Обширному пространству России соответствуют ис¬полинские системы рек, которые почти перепле¬таются между собою и составляют, таким образом, по всей стране водную сеть. Реки служили проводниками первому народонаселению, по ним селились племена, на них явились первые города; так как самые большие из них текут на восток или юго-восток, по этим условилось и преимущественное распространение Русской государственной области в означенную сторону.
Особые речные системы определяли вначале особые системы областей, княжеств. По бассейнам рано обозначались различные местные группы населения, племена, на которые древняя летопись делит русское славянство IX-X вв.; по ним же сложились потом политические области, земли, на которые долго делилась страна, и с этим делением соображались князья в своих взаимных отношениях и в своём управлении.
Взаимная близость главных речных бассейнов равни¬ны при содействии однообразной формы поверхности не позволяла размещавшимся по ним частям населения обо¬собляться друг от друга, замыкаться в изолированные гидрографические клетки, поддерживала общение между ними, подготовляла народное единство и содействовала государственному объединению страны.
Россия не имела естественных природных границ ни горы, ни возвышенности не совпадали с границами территории государства. Россия вследствие своего географического положения должна была вести борьбу с жителями степей, с кочевыми азиатскими народами и с казаками, пока не окрепла в своем государственном ор¬ганизме.
Русское государство при расширении своих владений занимает об-ширные пустынные пространства и населяет их; государственная область расширяется преи¬мущественно посредством колонизации: гос-подствующее племя - славянское - выводит поселения свои все далее и далее в глубь Вос¬тока. Всем племенам Европы завещано историей высылать поселения в другие части света, распространять в них христианство и граж¬данственность; западным европейским племе¬нам суждено завершать это дело морским, вос¬точному племени, славянскому, - сухим путем.
Природа страны, определенная ее географическим положением, имеет важное зна¬чение в истории по тому влиянию, какое ока¬зывает она на характер народный. Природа, скупая на свои дары, требующая постоянного и нелегкого труда со стороны человека, держит последнего всегда в возбужденном состоянии: его деятельность не порывиста, но постоянна; постоянно работает он умом, неуклонно стремится к своей цели; понятно, что народонаселение с таким ха¬рактером в высшей степени способно положить среди себя крепкие основы государственного быта, подчинить своему влиянию племена с ха¬рактером противоположным. Среди природы, относительно небога¬той, однообразной и потому невеселой, в кли¬мате, относительно суровом, среди народа, по¬стоянно деятельного, занятого, практического, чувство изящного не может развиваться с ус¬пехом; при таких обстоятельствах характер на¬рода является более суровым, склонным более к полезному, чем к приятному.
Список литературы
1. Ключевский В. О. Русская история: Учеб. пособ. – М.: Независимая газета, 1992. – 192 с.
2. Ключевский В. О. Сочинения: В 9-ти т. Т. I. Курс русской истории. Ч. I / Под ред. В. Л. Янина. – М.: Мысль, 1987. – 430 с.
3. Соловьев С. М. Об истории Древней России. – М.: Просвещение, 1992. – 544 с.: ил.
4. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. I – М.: Просвещение, 1993 – 438 с.
Сегодня 16-я годовщина смерти С.М. Соловьева. Многие ли из нас, здесь присутствующих, помнят его как преподавателя? По крайней мере далеко не все. Преподавание принадлежит к разряду деятельностей, силу которых чувствуют только те, на кого обращены они, кто непосредственно испытывает на себе их действие; стороннему трудно растолковать и дать почувствовать впечатление от урока учителя или лекции профессора. В преподавательстве много индивидуального, личного, что трудно передать и еще труднее воспроизвести. Писатель весь переходит в свою книгу, композитор - в свои ноты, и в них оба остаются вечно живыми. Раскройте книгу, разверните ноты, и, кто умеет читать то и другое, перед тем воскреснут их творцы. Учитель - что проповедник: можно слово в слово записать проповедь, даже урок; читатель прочтет записанное, но проповеди и урока не услышит.
Но и в преподавании даже очень много значит наблюдение, предание, даже подражание. Всегда ли знаем мы, преподаватели, свои средства, их сравнительную силу и то, как, где и когда ими пользоваться? В преподавательстве есть своя техника, и даже очень сложная. Понятное дело: преподавателю прежде всего нужно внимание класса или аудитории, а в классе и аудитории сидят существа, мысль которых не ходит, а летает и поддается только добровольно. В преподавании самое важное и трудное дело заставить себя слушать, поймать эту непоседливую птицу - юношеское внимание. С удивлением вспоминаешь, как и чем умели возбуждать и задерживать это внимание иные преподаватели. П.М. Леонтьев совсем не был мастер говорить. Живо помню его приподнятую над кафедрой правую с вилкообразно вытянутыми пальцами руку, которая постоянно надобилась в подмогу медленно двигавшемуся, усиленно искавшему слов, как будто усталому языку, точно она подпирала тяжелый воз, готовый скатиться под гору. Но, бывало, напряженно следишь за развертывавшейся постепенно тканью его ясной, спокойной, неторопливой мысли, и вместе с ударом звонка предмет лекции, какое-нибудь римское учреждение, вырезывался в сознании скульптурной отчетливостью очертаний. Казалось, сам бы сейчас повторил всю эту лекцию о предмете, о котором за 40 минут до звонка не имел понятия. Известно, как тяжело слушать чтение написанной лекции. Но когда Ф.И. Буслаев вступал торопливым шагом на кафедру и, развернув сложенные, как складываются прошения, листы, исписанные крупными и кривыми строками, начинал читать своим громким, как бы нападающим голосом о скандинавской Эдде или какой-нибудь русской легенде, сопровождая чтение ударами о кафедру правой руки с зажатым в ней карандашом, битком набитая большая Словесная, час назад только что вскочившая с холодных постелей где-нибудь на Козихе или Бронной (Буслаев читал рано по утрам первокурсникам трех факультетов), эта аудитория едва замечала, как пролетали 40 урочных минут. Не бесполезно знать, какими средствами достигаются такие преподавательские результаты и какими приемами, каким процессом складывается ученическое впечатление. В этом отношении воспоминание об учителе может пригодиться и тому, кто не был его учеником.
Я сел на студенческую скамью в Московском университете в пору, не скажу упадка, - об этом грешно и подумать, - а в пору кратковременного затишья исторического преподавания. Я не застал ни Грановского, ни Кудрявцева. Единственным преподавателем всеобщей истории был С.В. Ешевский. В.И. Герье находился еще за границей, и мне пришлось слушать его уже по окончании курса. Ешевский был превосходный, строгий, но уже угасавший профессор; мы его и похоронили весной 1865 г. при выходе нашего курса из университета. Он читал нам курсы по древней и средней истории с продолжительными перерывами по болезни, а последний год, когда стояла на очереди новая история, не читал совсем. Мы его очень любили, немного побаивались и с глубокой скорбью шли за его гробом. Сколько помнится, Соловьев читал на третьем курсе общий обзор истории древней Руси, на четвертом - более подробный курс русской истории XVIII в. В 1863 г., когда я начал его слушать, это был цветущий 42-летний человек. Не помню теперь, почему мне не пришлось послушать его ни разу до третьего курса; кажется, потому, что его лекции совпадали с лекциями Ф.И. Буслаева или Г.А. Иванова, которых мы не пропускали. На третьем курсе студент уже перестает блуждать по аудиториям с бездонным вниманием и вечно раскрытым ртом, вбирающим все, что ни попадется ему питательного по пути. Он уже становится несколько разборчив во впечатлениях и знаниях, начинает понимать удовольствие "свое суждение иметь" и даже покритиковать профессора. По аудиториям, театрам, заседаниям ученых обществ он уже довольно набрался впечатлений; пружина восприимчивости от усиленного нажима несколько поослабла и погнулась, и, пользуясь этим, из-под нее все с большим напряжением выступает прижатая дотоле другая сила - потребность разобраться в воспринятом, задержать и усвоить набегающие впечатления, пропитать их собственным духом, - словом, он начинает чувствовать себя хозяином своего я и в состоянии уже хватить себя за свои собственные усы.
В момент этого перелома начали мы слушать Соловьева. Обыкновенно мы уже смирно сидели по местам, когда торжественной, немного раскачивающейся походкой, с откинутым назад корпусом вступала в Словесную внизу высокая и полная фигура в золотых очках, с необильными белокурыми волосами и крупными пухлыми чертами лица без бороды и усов, которые выросли после. С закрытыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и вперед, не спеша, низким регистром своего немного жирного баритона начинал он говорить свою лекцию и в продолжение 40 минут редко поднимал тон. Он именно говорил, а не читал, и говорил отрывисто, точно резал свою мысль тонкими удобоприемлемыми ломтиками, и его было легко записывать, так что я, по поручению курса составлявший его лекции, как борзописец, мог записывать его чтения слово в слово без всяких стенографических приспособлений. Сначала нас смущали эти вечно закрытые глаза на кафедре, и мы даже не верили своему наблюдению, подозревая в этих опущенных ресницах только особую манеру смотреть; но много после на мой вопрос об этом он признался, что действительно никогда не видел студента в своей аудитории.
При отрывистом произношении речь Соловьева не была отрывиста по своему складу, текла ровно и плавно, пространными периодами с придаточными предложениями, обильными эпитетами и пояснительными синонимами. В ней не было фраз: казалось, лектор говорил первыми словами, ему попадавшимися. Но нельзя сказать, чтобы он говорил совсем просто: в его импровизации постоянно слышалась ораторская струнка; тон речи всегда был несколько приподнят. Эта речь не имела металлического, стального блеска, отличавшего, например, изложение Гизо, которого Соловьев глубоко почитал как профессора. Чтение Соловьева не трогало и не пленяло, не било ни на чувства, ни на воображение; но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете. Вслушиваясь в это, как бы сказать, говорящее размышление, мы старались ухватиться за нить развиваемых перед нами мыслей и не замечали слов. Я бы назвал такое изложение прозрачным. Оттого, вероятно, и слушалось так легко: лекция Соловьева далеко не была для нас развлечением, но мы выходили из его аудитории без чувства утомления.
Легкое дело - тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить - тяжелое дело, у кого это не делается как-то само собой, как бы физиологически. Слово - что походка: иной ступает всей своей ступней, а шаги его едва слышны; другой крадется на цыпочках, а под ним пол дрожит. У Соловьева легкость речи происходила от ясности мысли, умевшей находить себе подходящее выражение в слове. Гармония мысли и слова - это очень важный и даже нередко роковой вопрос для нашего брата, преподавателя. Мы иногда портим свое дело нежеланием подумать, как надо сказать в данном случае, корень многих тяжких неудач наших - в неуменье высказать свою мысль, одеть ее, как следует. Иногда бедненькую и худенькую мысль мы облечем в такую пышную форму, что она путается и теряется в ненужных складках собственной оболочки и до нее трудно добраться, а иногда здоровую, свежую мысль выразим так, что она вянет и блекнет в нашем выражении, как цветок, попавший под тяжелую жесткую подошву. Во всем, где слово служит посредником между людьми, а в преподавании особенно, неудобно как переговорить, так и недоговорить. У Соловьева слово было всегда по росту мысли, потому что в выражении своих мыслей он следовал поговорке: сорок раз примерь и один раз отрежь. Голос, тон и склад речи, манера чтения - вся совокупность его преподавательских средств и приемов давала понять, что все, что говорилось, было тщательно и давно продумано, взвешено и измерено, отвеяно от всего лишнего, что обыкновенно пристает к зреющей мысли, и получило свою настоящую форму, окончательную отделку. Вот почему его мысль чистым и полновесным зерном падала в умы слушателей.
Я не решаюсь сказать, входила ли русская история центральной составной частью в состав этого цельного и широкого миросозерцания. Я не решаюсь на это потому, что знаю, как много места занимали в выработке этого миросозерцания общие вопросы религии и науки. Я могу только утверждать, что на русскую историю он положил всего больше своего научного труда. Но я не говорю об его "Истории России", о нем как об ученом: это вопрос русской историографии, одна из страниц истории русского просвещения, и таких страниц, на которых с отрадой будет всегда останавливаться и раздумываться мыслящий русский человек. Вы позволили мне занять теперь ваше благосклонное внимание беседой о профессорском преподавании Соловьева, об его университетском курсе русской истории. Вместе с другими учениками Соловьева я часто докучал ему просьбой издать этот курс в какой-либо из тех редакций, в каких он излагал его из году в год с университетской кафедры; и я до сих пор не могу понять, почему он не сделал этого, даже неохотно вел разговор об этом. С ним вообще трудно было завести речь об его сочинениях; сам он был до несправедливости скромного о них мнения, и отзываться о них с похвалой в его присутствии - значило сделать ему неприятность. Ему и говорили об издании курса только как о его профессорской обязанности, даже прибегали к такому изысканному соображению, что его курс вовсе и не принадлежит ему одному, не есть его личное дело, что это беседа профессора со студентами, следовательно, совместная работа профессора и его аудитории. Он называл это плохим софизмом, не стоящим и пятачка, и прекращал разговор об этом. Прибавлю в пояснение, что Соловьев очень любил остроты и при всяком удачном словце, при нем сказанном, шарил у себя в кармане со словами: "Ах, жаль, пятачка не случилось!" Конечно, превосходная первая глава XIII тома его "Истории", содержащая в себе общий обзор хода древней русской истории, вместе со статьями общего характера, напечатанными в посмертном издании некоторых сочинений С.М. Соловьева, каковы "Начало Русской земли", "Древняя Россия", "Исторические письма" и др., дают некоторую возможность читателю представить себе содержание и даже характер этого общего курса. В этих статьях есть все, что проводилось и развивалось в курсе; но для читателя останутся неуловимы концепция содержания и впечатление изложения, а в преподавании это - главное, если не все. Соловьев давал слушателю удивительно цельный, стройной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов взгляд на ход русской истории, а известно, какое наслаждение для молодого ума, начинающего научное изучение, чувствовать себя в обладании цельным взглядом на научный предмет. В курсе Соловьева эта концепция и это впечатление были тесно связаны с одним приемом, которым легко злоупотребить, но который в умелом преподавании оказывает могущественное образовательное влияние на слушателя. Обобщая факты, Соловьев вводил в их изложение осторожной мозаикой общие исторические идеи, их объяснявшие. Он не давал слушателю ни одного крупного факта, не озарив его светом этих идей. Слушатель чувствовал ежеминутно, что поток изображаемой перед ним жизни катится по руслу исторической логики; ни одно явление не смущало его мысли своей неожиданностью или случайностью. В его глазах историческая жизнь не только двигалась, но и размышляла, сама оправдывала свое движение. Благодаря этому курс Соловьева, излагая факты местной истории, оказывал на нас сильное методологическое влияние, будил и складывал историческое мышление: мы сознавали, что не только узнаем новое, но и понимаем узнаваемое, и вместе учились, как надо понимать что узнаем. Ученическая мысль наша не только пробуждалась, но и формировалась, не чувствуя на себе гнета учительского авторитета: думалось, как будто мы сами додумались до всего того, что нам осторожно подсказывалось.
Эти общие идеи, которыми перевивались факты русской истории, могут показаться элементарными; но их необходимо продумать на университетской скамье, и только тогда они становятся такими элементарными. С двух сторон Соловьев освещал излагаемые им исторические факты: одну из них можно назвать прагматической, другую - моралистической. Настойчиво говорил и повторял он, где нужно, о связи явлений, о последовательности исторического развития, об общих его законах, о том, что называл он необычным словом - историчностью. Вы думаете, легкое дело растолковать сидящему на школьной скамье понятие об основах людского общежития, об историческом процессе, о закономерности исторической жизни! Я встречал взрослых и по-своему умных людей, которым никак не удавалось усвоить себе самую идею исторического процесса. У Соловьева сравнения, аналогия жизни народов с жизнью отдельного человека, отвлеченные аргументы и, наконец, его столь известная и любимая фраза естественно и необходимо, повторявшаяся при всяком случае, как припев, - все врезывало в сознание слушателя эту идею исторической закономерности. С другой стороны, - да не покажется нам это странным, - Соловьев был историк-моралист: он видел в явлениях людской жизни руку исторической Немезиды или, приближаясь к языку древнерусского летописца, значение правды Божией. Я не вижу в этом научного греха, эта моралистика у Соловьева была та же прагматика, только обращенная к сознанию своею нравственною стороной, та же научная связь причин и следствий, только приложенная к явлениям добра и зла, помышления и воздействия. Соловьев был историк-моралист в том простом смысле, что не исключал из сферы своих наблюдений мотивов и явлений нравственной жизни. Кто из слушателей Соловьева не запомнил на всю жизнь этих нравственных комментариев, что "общество" может существовать только при условии жертвы, когда члены его сознают обязанность жертвовать частным интересом интересу общему, что уже первоначальное, естественное общество человеческое, семейство, основано на жертве, ибо отец и мать перестают жить для самих себя, что общество тем крепче, чем яснее между его членами сознание, что основа общества есть "жертва", что "европейское качество всегда торжествовало над азиатским количеством" и что это качество состоит в "перевесе сил нравственных над материальными", что величие древней Руси заключалось в сознании своих несовершенств, в сбереженной ею способности не мириться со злом, в искреннем и горячем искании выхода в положение лучшее посредством просвещения. Все это, повторяю, довольно элементарно, но все это должно быть продумано на студенческой скамье и только на ней может быть продумано, как следует.
В детстве, помню, где-то я видел старинные колонны, обвитые вьющимся растением. Свежая жизнь бежала по холодному мрамору старины и так стройно обвивала его, что мне казалось, будто эти вьющиеся побеги растут из самого мрамора. Когда я вслушивался, как Соловьев перевивал факты нашей истории общими историческими идеями, своею прагматикой и моралистикой, мне не раз вспоминались эти старые колонны с обвивающими их побегами вьющегося растения, и мне думалось, что эти идеи органически вырастали из объясняемых ими фактов.
Вот что счел я небесполезным в день памяти Соловьева - припомнить об его университетском преподавательстве. Сколько знаю, Соловьев никогда не был учителем среднеучебного заведения; он везде, где преподавал, был профессором. Но его университетский курс помогает уяснить отношение гимназического преподавания истории к университетскому. Мы знаем разницу между тем и другим; но у того и другого есть и точка соприкосновения. Неудобно профессорствовать, читать лекцию в классе; неудобно и сказывать урок в аудитории: в первом случае гимназист преждевременно забегает в настроение студента, во втором студент огорчается своим невольным возвращением в положение гимназиста. Учитель истории рассказывает ученикам, что было; профессор рассуждает со студентами, что это былое значило. Но Соловьев так рассуждал со студентами о былом, что они живо представляли себе, как это происходило; желательно, чтобы учитель так рассказывал о былом, чтобы ученикам хотелось рассуждать о том, что оно значило. Выражу так это отношение, не умея выразить его удачнее.
Ключевский Василий Осипович (1841 - 1911). Российский историк, академик (1900 г.), почетный академик (1908 г.) Петербургской Академии Наук.
С. М. Соловьев как лектор: угол зрения В. О. Ключевского
Александров Владимир Борисович
Северо-Западный институт управления - филиал РАНХиГС (Санкт-Петербург) Профессор кафедры философии и культурологии Доктор философских наук, профессор vladboralex@mail. ru
В статье представлена характеристика лекторского мастерства великого русского историка С. М. Соловьева, данная другим великим историком - В. О. Ключевским. Отмечается особое внимание В. О. Ключевского к личности педагога, мировоззренческому и нравственному наполнению содержания лекций, формированию культуры мышления - тем чертам, которые отличали лекторскую работу С. М. Соловьева. На основе анализа мыслей В. О. Ключевского в статье делается вывод о сохранении значения лекции как формы педагогической работы в современных условиях.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА
лекция, личность преподавателя, «гармония мысли и слова», «методологическое влияние», нравственная установка
Alexandrov V. B.
S. M. Solovyev as Lecturer: Angle of View of V. O. Klyuchevsky Aleksandrov Vladimir Borisovich
North-West institute of Management - branch of the Russian Presidential Academy of National Economy and Public
Administration (Saint-Petersburg, russian Federation)
Professor of Chair of Philosophy and Cultural Science
Doctor of Science (Philosophy), Professor
The characteristic of lecturing skill of the great Russian historian S. M. Solovyov given by other great historian - V. O. Klyuchevsky is presented in this article. The special attention of V. O. Klyuchevsky to the identity of the teacher world outlook and moral filling of the content of lectures, formation of culture of thinking - to those lines which distinguished lecturing work of S. M. Solovyov is noted. On the basis of the analysis of thoughts of V. O. Klyuchevsky in article the conclusion about preservation of value of lecture as forms of pedagogical work in modern conditions is drawn.
lecture, identity of the teacher, «harmony of thought and word», «methodological influence», moral installation
Считается, что рефлексия на тему методики преподавательской деятельности должна завершаться некоторыми универсально значимыми рекомендациями, следование которым поможет принципиально улучшить качество этой деятельности каждого, кто ими воспользуется. Однако, как показывает опыт, успешность педагогической работы трудно поддается выражению через какие-либо правила и алгоритмы, в равной мере пригодные для всех преподавателей. Приемы, которые дают положительный результат у одного педагога, будучи использованы другим, могут оказаться совершенно неэффективными.
Не отрицая полностью полезности поиска некоторых общих методических основ педагогической деятельности, мы, вместе с тем, полагаем, что важнейшим резуль-
Александров В. Б.
< татом изысканий в области методики должно стать формирование у всех, кто за-н нимается этой деятельностью, вкуса к рефлексии на тему успешности собственной ^ педагогической работы. Подобная рефлексия предполагает осознание своей лич-V ностной уникальности, которая может продуктивно реализоваться в педагогическом ^ процессе только через вполне конкретную интерпретацию общепринятых методик. ^ Личность преподавателя может обусловливать неповторимый стиль общения со о студентами, как непосредственно в учебном процессе, так и во внеаудиторной о работе, который может привлечь внимание студентов и вызвать интерес к дисциплине, которую он преподает. Все это означает, что успех работы преподавателя во многом определяется его готовностью видеть свою работу как непрерывно совершающийся творческий процесс.
Импульсом для такого рода рефлексии могут стать размышления выдающихся педагогов об условиях успешности преподавательской деятельности. Для вузовской педагогики особенно важны те случаи, когда такой педагог оказывается еще и выдающимся ученым, благодаря чему его педагогическая практика освещена светом глубокого понимания науки, идеи и достижения которой он стремится донести до студенческой аудитории. Ученые такого уровня, осмысливая собственный педагогический опыт, с большим вниманием и уважением изучают опыт работы в этой сфере своих коллег, обращая внимание, конечно, на педагогическое творчество наиболее значительных персон.
Одним из таких ученых-педагогов в истории российского университетского образования был выдающийся историк В. О. Ключевский. Главной формой учебной деятельности профессора, в которой проявляется его педагогическое мастерство, для Ключевского является лекция. Будучи сам неординарным педагогом, Ключевский внимательно присматривается к тому, каким образом крупные ученые его времени достигали успеха в лекторской работе, вызывали интерес студенческой аудитории к излагаемому материалу, к тому, что они видели наиболее значимым в этой форме своей работы. При этом Ключевский отчетливо осознает, что «в преподавательской деятельности много индивидуального, личного, что трудно передать и еще труднее воспроизвести» .
Лекторское творчество преподавателя выступает особого рода искусством, обнаруживая свою неповторимую ценность только в его непосредственном проявлении; будучи записанной, представленной в печатном тексте, лекция перестает быть тем, чем была во время ее прочтения. «Учитель - что проповедник: можно слово в слово записать проповедь, даже урок; читатель прочтет записанное, но проповеди и урока не услышит» [Там же]. Эту мысль Ключевского очень важно помнить сегодня, в связи с печальной тенденцией заменить реальное общение преподавателя со студентом предоставлением ему различными способами тиражированного лекционного материала, пусть даже подготовленного самим лектором.
Другой стороной понимания лекторской деятельности как искусства является принципиальная установка для тех, кто ищет пути усовершенствования собственного педагогического мастерства, ориентируясь на опыт выдающихся представителей преподавательского дела. На этом пути значимым оказывается не формулирование некоторых формальных правил, а вдохновенное следование искусству наставника. В этой связи характерно замечание Ключевского о том, что для формирования преподавательских навыков важны не только общие правила, но и «наблюдение, предание, даже подражание». Данная установка перекликается с размышлениями известного исследователя XX в. М. Полани о феномене личностного знания. Вот некоторые из его мыслей, в полной мере относящиеся и к преподавательскому искусству: «Искусство, процедуры которого остаются скрытыми, нельзя передать с помощью предписаний, ибо таковых не существу-
ет. Оно может передаваться только посредством личного примера, от учителя < к ученику... наблюдая учителя и стремясь превзойти его, ученик бессознательно ^ осваивает нормы искусства, включая и те, которые неизвестны самому учителю. ^ Этими скрытыми нормами может овладеть только тот, кто в порыве самоотре- ^ чения отказывается от критики и всецело отдается имитации действий другого» х (3, с. 86-87). |
Удивительны и загадочны те средства, с помощью которых лектор завоевывает о внимание аудитории. Ключевский набрасывает ряд странных стилистических осо- о бенностей чтения лекций известными историками России, которые, тем не менее, имели неизменный успех в студенческой аудитории. Один из них (П. М. Леонтьев) на протяжении всей лекции с помощью странного жеста правой руки с «вилкообразно вытянутыми пальцами» всю лекцию помогает «усиленно искавшему слов, как будто усталому языку». Другой (Ф. И. Буслаев) читает подготовленный заранее текст, написанный крупными и кривыми строками, «сопровождая чтение ударами о кафедру правой руки с зажатым в ней карандашом». Третий (С. М. Соловьев) читает лекцию «с закрытыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и вперед». При этом, по собственному признанию Соловьева, которое воспроизводит Ключевский, «он никогда не видел студента в своей аудитории» [Там же, с. 322]. Сила его убежденности в значимости излагаемого материала была такова, что ему не нужна была обычно искомая преподавателем обратная связь с аудиторией. По словам Ключевского, «он принадлежал к числу людей, готовых проповедовать в пустыне» .
Лекторское творчество С. М. Соловьева стало предметом особого внимания его великого ученика В. О. Ключевского. Наблюдения над работой С. М. Соловьева как лектора отражены в его статье «С. М. Соловьев как преподаватель». Здесь Ключевский не стремится определить универсальные принципы «хорошего» чтения лекций. Ценность данной статьи - в другом. В ней Ключевский обозначает темы, над которыми полезно рефлексировать лектору, стремящемуся овладеть студенческим вниманием, продвинуть молодых людей в деле освоения ими своей профессией.
Наверное, первое и самое главное, что отличало лекции Соловьева, и что увидел в них бывший студент Ключевский, - это стремление лектора заставить размышлять студента. Данная цель достигалась им через способ чтения лекций, который Ключевский определил как «говорящее размышление». «С кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете» [Там же, с. 323].
При этом он отказывает лекциям Соловьева в таких качествах, которые обычно принято считать весьма значимыми для лекции - эмоциональность, стремление задействовать юношеское воображение. «Чтение Соловьева не трогало и не пленяло, не било ни на чувства, ни на воображение, но оно заставляло размышлять» [Там же]. Слушание таких лекций не было легким развлечением, но студенты выходили из аудитории без чувства утомления, поскольку в их сознании формировалось ясное понимание нити развивавшихся перед ними мыслей.
Можно ли полагать, что такой способ чтения лекций представляет собой универсальную модель, могущую определить «методические рекомендации», на которые следует опираться в педагогическом творчестве? Очевидно, нет. Большинство тех, кто занимается педагогической работой, скажут, что без эмоционального заряда, посылаемого преподавателем в аудиторию, сконцентрировать ее внимание, вызвать интерес к излагаемому материалу вряд ли удастся. Приведенное наблюдение Ключевского показывает лишь один из возможных способов достижения успеха, который накрепко сопряжен с личностными особенностями Соловьева, определявшими его отношение к науке и педагогической деятельности.
< Следующая важнейшая особенность лекторского дара Соловьева, увиденная н Ключевским, - гармония мысли и слова. Достижение этого в высшей степени ^ значимого для лекции качества оказывается весьма непростым делом. Сам Клю-V чевский по этому поводу замечает: «Гармония мысли и слова! Как легко произ-^ нести эти складные слова и как трудно провести их в преподавании. Думаю, что ^ возможность этого находится за пределами преподавательской техники, нашей о дидактики и методики» [Там же, с. 324]. Иными словами, Ключевский вновь ото казывается от каких-либо универсальных рекомендаций. Можно лишь констатиро-И вать, что достижение упомянутой гармонии, как явствует из дальнейшего изложения, есть следствие общей высокой культуры, огромной эрудиции Соловьева. Будучи историком, он, вместе с тем, интересовался литературой самого разного рода - географической, политической, художественной, отчетами путешественников и пр. Его лекции были результатом неутомимого труда над тем материалом, который готовится для произнесения в студенческой аудитории. Именно поэтому мысли, которые он стремился донести до студентов, обретали богатое и тонкое словесное выражение, находили необходимые понятийные средства, способствовавшие их адекватному восприятию.
Еще одной чертой лекций Соловьева была мировоззренческая цельность, концептуальная проработка излагаемого материала. Соловьев не сводил лекцию к изложению того, что было, он стремился обобщать факты, в свете принятой им концепции исторического процесса. «Обобщая факты, Соловьев вводит в их изложение осторожной мозаикой общие исторические идеи, их объяснявшие» [Там же, с. 326]. При этом общие идеи не навязывались им как нечто изначально данное - они сами «органически вырастали из объясняемых ими фактов» [Там же, с. 328]. Он учил видеть закономерность исторического процесса, внутреннюю логику событий. Это делало лекции, кроме всего прочего, уроками исторического мышления, имевшими, как отмечал Ключевский, сильное «методологическое влияние», формировало не только знание, но и понимание того, о чем идет речь на лекциях.
Очень важным следствием такого изложения материала было формирование у студентов чувства соучастия в получении выводов, к которым подводил лектор. Над умами студентов не довлел авторитет преподавателя, заставляющий принимать ту или иную концепцию. Казалось, что выводы, предложенные лектором, являются полученными собственным размышлением.
Введение в лекцию общих идей не делало ее сухой и отвлеченно умозрительной. Соловьев всегда стремился сделать свое рассуждение живым и вызывающим конкретное представление о прошлом. «Соловьев так рассуждал со студентами о былом, что они живо представляли, как это происходило» [Там же].
Эту сторону его педагогического творчества, которую Ключевский называет «прагматической», всегда дополняла другая сторона, «моралистическая». Не противопоставляя ее первой стороне, Ключевский полагает, что «моралистика у Соловьева была та же прагматика, только обращенная к сознанию своею нравственной стороной, та же научная связь причин и следствий, только приложенная к явлениям добра и зла, помышления и воздействия» [Там же, с. 327]. Эта моральная сторона имела вполне определенный вектор - она была направлена на формирование чувства ответственности человека перед обществом, судьбой страны и государства. Ключевский, по его словам, запомнил на всю жизнь один из таких нравственных комментариев Соловьева: «„общество" может существовать только при условии жертвы, когда члены его сознают обязанность жертвовать частным интересом интересу общему» [Там же].
Данная нравственная установка выражала глубинные основы его личности, ее органическую связь с русской культурной традицией, для которой ценность общего всегда была выше ценности индивидуального. Эта установка обладала даже
существенно большей значимостью, чем его научные взгляды. «Соловьев не до- < пускал сделок в нравственных отношениях; осторожный в решении научных вопро- ^ сов, он был решителен в вопросах нравственных» . Все его творчество, ^ как научное, так и педагогическое, определялось твердыми нравственными убеж- ^ дениями. Его «энергия умственных интересов поддерживалась единственно нрав- ^ ственной бодростью» [Там же]. ^
Обе названные стороны его лекторской практики получали свое усиление с по- о мощью такого приема, как интерпретация общих положений через жизнь отдельно- о го человека. Так, например, свою мысль о жертвенности, как необходимом условии общественной жизни, он поясняет семейными отношениями, которые предполагают, что отец и мать, создавшие семью, перестают жить для самих себя, имея в виду, в первую очередь, интересы семьи. Думается, что этот прием имеет значение не только для изложения исторического материала, но и для всех дисциплин, призванных нести большие социально значимые идеи: философии, политологии, правоведения и др.
Отмеченные Ключевским особенности чтения лекций С. М. Соловьевым и высказанные им оценки его педагогического мастерства не являются, естественно, исключительным достоянием педагогики XIX в. Конечно, современные средства оснащения педагогического процесса, насыщенная и разнообразная информационная среда многое меняют в методике чтения лекций и ее роли в учебном процессе. Однако думается, что главные черты лекторского мастерства Соловьева должны находиться в поле методической рефлексии и в наши дни. Это касается и понимания им общей направленности педагогического процесса как формирования знания внутренней закономерности изучаемых явлений, и на этой основе высокой методологической культуры, необходимости развития мировоззрения, смыслом которого являются приоритеты сохранения целостности общества, понимания связи личных и общественных интересов. При этом, конечно, не следует забывать такие условия успешности лекции, как постоянная работа лектора в области той науки, которая стала предметом преподаваемой им учебной дисциплины, широкая эрудиция, являющаяся результатом серьезного освоения смежных дисциплин, хорошего знания литературы и искусства.
Существуют, конечно, и некоторые «организационные» обстоятельства, отличающие условия лекторской деятельности современного педагога от тех, которыми располагали лекторы XIX в. и во многом снижающие возможность того, чтобы студенты «не замечали, как пролетают отведенные на лекцию минуты». В частности, это длительность современной лекции, которая существенно усложняет задачу удержания студенческого внимания на всем ее протяжении. И действительно, если выдающиеся историки, о которых пишет Ключевский, читали лекцию 40 мин, то современный преподаватель, в своем большинстве человек средних способностей, читает лекцию на протяжении 3 часов (с одним перерывом). Естественно, подобная длительность лекции создает гораздо более серьезные трудности для поддержания внимания аудитории, ее готовности работать на протяжении всей лекции, чем это было во времена Соловьева и Ключевского.
Тем не менее и сегодня на фоне разговоров о необходимости увеличения в учебном процессе доли самостоятельной работы, о роли активных методов обучения, использования информационных технологий, думается, что оправданным будет утверждение о необходимости сохранения лекции как важнейшей формы учебного процесса. Именно на лекции студент вводится в лабораторию творческой мысли в осваиваемой им специальности, воспринимает изучаемый материал в его преломлении через личность преподавателя, и, тем самым, приобщается к конкретной научной традиции, определенному видению данного материала, как в концептуальном, так и в мировоззренческом отношении.
Литература
1. Ключевский В. О. С. М. Соловьев как преподаватель // Ключевский В. О. Соч. в 9 т. Т. 7. М., 1989.
2. Ключевский В. О. Памяти С. М. Соловьева // Ключевский В. О. Соч. в 9 т. Т. 7. М., 1989.
3. Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. М., 1985.
1. Klyuchevsky V. O. S. M. Solovyovas teacher // Klyuchevsky V. O. Compositions in 9 volumes . V. 7. M., 1989. (rus)
2. Klyuchevsky V. O. In Memory of S. M. Solovyov // Klyuchevsky V. O. Compositions in 9 volumes . V. 7. M., 1989. (rus)
3. Polanyi M. Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy . M., 1985. (rus)
«…Из гимназии он вынес основательное знание древних классических языков, и им посвящен был первый литературный опыт, явившийся в печати с именем Соловьева. Это была произнесенная им на гимназическом акте при выпуске речь «О значении древних классических языков при изучении языка отечественного». Изучение древних языков продолжалось и в университете, где в то время сильно действовал на умы слушателей своими блестящими и полными новизны лекциями о древней истории профессор римской словесности Д. Л. Крюков…»
Из серии: Исторические портреты
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сергей Михайлович Соловьев (В. О. Ключевский) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .
Ученый. С. М. Соловьев родился 5 мая 1820 г. в Москве. Отец его, протоиерей Михаил Васильевич, был законоучителем в Московском коммерческом училище. Первоначальное образование Сергей Михайлович получил дома и только уже на 14-м году поступил в I Московскую гимназию прямо в третий класс. Окончив гимназический курс в 1838 г. с отличным успехом (имя его осталось на золотой доске гимназии), он перешел в Московский университет на первое отделение философского факультета, как тогда назывался историко-филологический факультет.
Из гимназии он вынес основательное знание древних классических языков, и им посвящен был первый литературный опыт, явившийся в печати с именем Соловьева. Это была произнесенная им на гимназическом акте при выпуске речь «О значении древних классических языков при изучении языка отечественного». Изучение древних языков продолжалось и в университете, где в то время сильно действовал на умы слушателей своими блестящими и полными новизны лекциями о древней истории профессор римской словесности Д. Л. Крюков. По рассказу самого Соловьева, Крюков даже предлагал ему специально готовиться под его руководством к занятию кафедры римской словесности. Но Соловьев уже решил выбор ученой специальности, посвятив себя изучению истории, преимущественно отечественной. В это же время, когда Соловьев был на втором курсе (1839), начал свою столь памятную в истории Московского университета ученую деятельность только что вернувшийся из-за границы преподаватель всеобщей истории Т. Грановский. Вместе со многими товарищами Соловьев подчинился обаятельному действию сильного таланта. Впоследствии исторические занятия сблизили его с Грановским, Соловьев стал потом его ближайшим товарищем и до конца его жизни остался связан с ним самой тесной дружбой.
В студенческие годы Соловьева русскую историю преподавал в Московском университете известный М. П. Погодин. Тогда уже близилась к концу его профессорская деятельность, прекратившаяся неожиданно для него самого в 1844 г., когда он по некоторым причинам покинул службу в университете в надежде вернуться туда года через два – и уже не возвращался. Погодин заметил даровитого студента, прилежно и с успехом занимавшегося изучением отечественной истории. Задумав оставить университет на время, Погодин, года за два до своей отставки, предуведомляя совет об этом намерении, указал ему в числе других кандидатов для замещения своей кафедры (Григорьева и Бычкова) и на студента Соловьева, бывшего тогда на последнем курсе.
Тотчас по окончании университетского курса новому кандидату 1-го отделения философского факультета представился случай побывать за границей и там довершить свое историческое образование. Он отправился туда с семейством графа А. Г. Строганова, которому рекомендовал молодого кандидата тогдашний попечитель Московского учебного округа граф С. Г. Строганов. Соловьев пробыл за границей два года (1842–1844). Проездом он посещал Берлинский университет, бывал, между прочим, в аудитории Неандера; в Праге познакомился и много беседовал об истории славянства и России с Шафариком и другими чешскими учеными. Но главным местом его заграничных занятий был Париж. Здесь он много читал и много слушал, посещая усердно лекции Ампера, Кинэ, Ленормана, Мишле, Рауль-Рошетта, Ж. Симона, Ф. Шаля, также Фр. Араго и Мицкевича. К изучению истории России он старался подготовить себя основательным знакомством с историей всеобщей, особенно с теми ее явлениями, которые имеют прямую или косвенную связь с фактами нашего прошедшего. Впрочем, и на чужой стороне не прекращались занятия отечественной историей: в Париже Соловьев если не писал, то обдумал и подготовил свою мастерскую диссертацию, которую представил факультету вскоре по возвращении в Москву, в начале 1845 г., выдержав перед тем экзамен на степень магистра русской истории.
Возвратившись из-за границы, Соловьев чрезвычайно быстро прошел ряд испытаний, обязательных для ученого, ищущего профессуры, хотя эти испытания в то время были несравненно сложнее и труднее, чем стали теперь. Так, публичной защите диссертации в то время предшествовал диспут в закрытом заседании факультета, чем приобреталось право на словесный экзамен и на публичную защиту диссертации. Выдержав магистерский экзамен в начале 1845 г., он дважды напечатал и в октябре того же года защитил магистерскую диссертацию «Об отношениях Новгорода к великим князьям». Через год факультету была уже представлена им докторская диссертация «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома» – объемистая книга в 700 страниц. Такая скорость тем удивительнее, что она не отразилась заметно на качестве ученой работы и что, в то время как писалась эта книга, автору ее пришлось работать над другим делом, самым трудным в ученой жизни профессора. В июле 1845 г., по предложению попечителя, он был избран в преподаватели русской истории в Московском университете, читать свой первый курс в университете. А после защиты магистерской диссертации Соловьев утвержден был на кафедре русской истории, впрочем, только в звании исправляющего должность адъюнкта, хотя уже имел степень магистра. Определение совета Московского университета, дозволявшее печатать представленную Соловьевым на степень доктора диссертацию, состоялось 18 декабря 1846 г., в июне следующего года диссертация была защищена. А в промежутке 27-летний магистр русской истории успел сдать экзамен на степень доктора исторических наук, политической экономии и статистики – экзамен, на котором ему предложено было 11 вопросов из этих наук, а также из древней и новой географии. В три года со времени возвращения из-за границы – два экзамена и две диссертации с четырьмя диспутами, не считая первого курса русской истории, читанного студентам в 1845/46 академическом году, не считая и ряда статей, написанных в то же время. Русские ученые поднимались редко по лестнице ученых степеней так быстро и с таким успехом. Уже в те годы Соловьев в совершенстве обладал тем умением беречь время, которое дало ему возможность сделать так много впоследствии.
Обе диссертации создали автору громкую известность не только в тесном кругу ученых, но и во всем читающем обществе. Первое его исследование, выпущенное в свет в ограниченном количестве экземпляров, разошлось так быстро и так настойчиво спрашивалось публикой, что в 1846 г. автор принужден был с некоторыми пополнениями перепечатать его в «Чтениях Общества истории и древностей Российских». По свидетельству одного тогдашнего московского литератора-наблюдателя, первую диссертацию Соловьева «все литературные партии встретили самым решительным одобрением без различия мнений». Вторую диссертацию встретили с таким же, если не с большим сочувствием, которое сказалось и на диспуте (9 июня 1847 г.) и в печати. «Диспут блестящий!» – так начал упомянутый наблюдатель свой отчет о нем: «Несмотря на летнее время, – продолжает он, – когда Москва пустеет, большая университетская аудитория была полна. Кроме профессоров и студентов, было много лиц сторонних. Некоторые посетители и посетительницы не задумались для ученого торжества приехать с дач; публика живо заинтересовалась и следила с участием за диалектикой и доводами говоривших», а говорили, возражая Соловьеву, Грановский, Бодянский, Кавелин и студент Клеванов. Незадолго до диспута ученый из другого литературного лагеря, враждебного тому, к которому примкнул Соловьев, известный И. Д. Беляев в «Московском городском листке» поместил о его книге небольшую, но бойкую статейку, подобные которой ему редко удавалось писать потом. Здесь рецензент называл труд Соловьева «книгой, по своему превосходному содержанию долженствующей быть настольною у каждого занимающегося русскою историей», книгой, которую «можно прочесть с удовольствием десять раз и больше». Строгая логическая последовательность в выводах, по признанию критика, царит над всем сочинением; выводы и факты являются в книге чем-то неразрывным, родным друг другу; иногда даже дивишься, прибавляет Беляев, отчего прежние историки не замечали того, что так естественно и просто открыл Соловьев.
Успех обеих диссертаций, не устаревших и доселе, объясняется не одним талантом автора, но и его серьезной подготовкой. В этих первых ученых опытах своих начинавший историк выступил уже с обдуманными историческими понятиями, с определенным взглядом на задачи и приемы исторического изучения. Этот взгляд определился с помощью раннего и близкого знакомства Соловьева с современным состоянием исторической науки на Западе. Знакомство это началось еще на студенческой скамье в Москве, и потому ему преимущественно посвящены были двухлетние заграничные занятия. В «Москвитянине» в 1843 г. напечатана была чрезвычайно живая, с юношеским одушевлением написанная статья о Парижском университете, под которой стоит пометка: «Прага Чешская, 23 июня 1843 г.». С большим увлечением, которое сообщается и читателю, передает здесь московский слушатель французских профессоров впечатления, накопившиеся в нем в продолжение академического года, когда он усердно посещал Сорбонну. Это ряд метких характеристик преподавателей, которых он слушал в Париже, с остроумными замечаниями о характере и манерах французского университетского преподавания. Мишле, например, выдержками из его лекций очерчен во весь рост с его отвращением к системе, внешней беспорядочностью и болтливостью изложения и блестящей, ловко заостренной и иногда очень меткой отдельной фразой. Но Соловьев не увлекался восторженной импровизацией французских профессоров. Отдавая должное внешним качествам их преподавания, он хорошо видит его внутренние недостатки, превращающие университетскую лекцию в публичную ораторскую речь.
Н. Рерих. Заморские гости
Очевидно, не под влиянием этих более ораторских, чем ученых, чтений складывался взгляд Соловьева на задачи и приемы научного исторического исследования. Притом курсы, слушанные им в Париже, по крайней мере те, о которых он отдает отчет в своей пражской статье, и по содержанию своему были слишком далеки от того порядка исторических явлений, на котором он потом останавливал преимущественное внимание в своих исследованиях, а в краткой автобиографической статье, составленной им для «Словаря профессоров Московского университета» (1855), он сам заметил, что за границей «он продолжал исторические занятия, разрабатывая преимущественно те предметы, которые имели ближайшее отношение к его главному предмету – отечественной истории. В Париже он слушал в 1842–1843 гг. чтения С.-Марка Жирардена о французской драме, Ф. Шаля – по историй немецкой литературы, Кинэ – по истории древней немецкой, итальянской и испанской литературы, Ампера – о французской литературе XVII в., Россе С.-Илера – о состоянии Италии до основания Рима, филолога Патена – о комедиях Теренция, Ж. Симона – о философии, Ленормана, преемника Гизо по кафедре новой истории, – о Евангелии и христианстве, наконец, Мишле, курс которого, называвшийся философией истории, по-видимому, мало соответствовал своему названию. Разнообразие этих курсов свидетельствует о широкой любознательности молодого кандидата, посвятившего себя изучению отечественной истории, но его исторические взгляды вырабатывались больше путем обширного чтения, чем под влиянием заграничной университетской кафедры.
В то время изучена была Соловьевым большая часть важнейших произведений западноевропейской исторической литературы, многочисленные выписки из которых он хранил в своих бумагах. Из всех представителей европейской историографии XIX в. никого не ставил он так высоко, как Гизо, а из исторических произведений прошлого столетия великое научное значение придавал он философии истории Вико (Scienza nuova). Эти имена бросают некоторый свет на источник и характер общих исторических воззрений, которые легли в основание трудов Соловьева по русской истории.
Н. Рерих. Сооружение древнего русского города
С начала нынешнего века европейская историческая литература стала заметно принимать иное направление, какое лишь изредка появлялось в ней прежде отдельными робкими попытками без взаимной связи и последовательного развития. Философски, apriori построенные схемы в истории стали терять прежнюю цену, как еще раньше потеряли ее разные историко-дидактические построения судеб человечества. Исторический опыт, тяжелые и быстрые перемены, часто совершенно непредвиденные, какие были испытаны европейскими обществами с конца прошедшего столетия, привели к мысли, что в истории, помимо той пищи, какую она доставляет философскому и эстетическому созерцанию, есть еще сторона, более важная для изучения и более нужная для практических потребностей настоящего и будущего, – это природа и действие сил и условий, участвующих в построении человеческих обществ. Историческая мысль стала внимательно всматриваться в то, что можно назвать механизмом человеческого общежития. В этом наблюдении она пошла двумя путями, направляемая различными впечатлениями, какие вынесены были из недавнего опыта. Этот опыт состоял из ряда потрясений, совершившихся в политической жизни обществ и вызванных борьбою сменой разных государственных порядков, и, чтобы найти причину столь великих и неожиданных крушений, одни наблюдатели обратились к рассмотрению политической конструкции, кладки разных обществ и изучений процесса, каким они складывались. Но один и тот же политический порядок имел неодинаковую судьбу в разных местах, приводил к различным последствиям. Порядок, по-видимому, наиболее разумно проектированный и обещавший прочно обеспечить человеческое благополучие на иной почве не принимался, портился, разрушал спокойствие и благосостояние целого общества и уступал место другому, казавшемуся худшим, как будто в деле политических учреждений кладка, технически лучшая, может быть негодной на иной исторической почве. И потому другие наблюдатели сосредоточивали свое внимание на свойствах этой почвы и того материала, который из нее извлекался для построения общества. Так задача исторического исследования раздвоилась: для одних предметом его сделались преимущественно генезис и развитие политических форм и социальных отношений, политика и право, для других – рост национальных преданий и обычаев, дух и быт народа. Это раздвоение по существу своему не давало повода к антагонизму обоих направлений в исторической науке. Оно, собственно, было не более как простым разделением труда в работе над одним и тем же предметом; однако же это разделение иногда принималось за различие самых воззрений, принципов и вызывало борьбу.
Соловьев присоединился к первой из этих школ, если можно так назвать указанные направления, господствовавшие в исторической литературе. Преемство политических форм, происхождение и развитие сословного расчленения общества и т. п. – таковы были предметы, на которых он прежде и больше всего сосредоточил свое внимание, как только принялся за самостоятельную обработку отечественной истории по окончании приготовительных занятий. С таким взглядом на задачи исторического изучения возвратился он в 1844 г. из-за границы, и присутствие программы, построенной на таком взгляде, заметно уже в содержании первого университетского курса, читанного им в 1845/46 академическом году.
В подробном «Отчете о состоянии и действиях Московского университета» за этот год читаем, что исправляющий должность адъюнкта магистр Соловьев преподавал по собственным запискам русскую историю студентам 3-го курса 1-го отделения философского факультета и 2-го курса юридического по 4 часа в неделю, предполагая довести свой курс до новейших времен. «Преподаватель особенно обращает внимание своих слушателей на родовой быт, господствовавший в Древней Руси, и постепенный переход его в быт государственный; равно обращает особенное внимание на отношение между Русью Московской и Русью Литовской и на историю сословий».
Сверх того, студентам 4-го курса философского факультета он преподавал по 2 часа в неделю специальный курс, предметом которого была «история междуцарствия». В отчетах ближайших следующих лет находим указания только на содержание этих специальных курсов: в 1846/47 г. читана была история царствования трех первых государей из дома Романовых, в 1847/48 г. – история Петра Великого и т. д. Но уже из отчета за первый год преподавательской деятельности Соловьева достаточно видны содержание и характер его другого курса, который студенты слушали прежде специального. Это был общий обзор истории России, столь памятный всем его слушавшим, который останавливался там, откуда профессор в следующем году предполагал вести более подробное его продолжение. Так уже в первые годы Соловьев установил тот порядок преподавания, которого он долго держался потом. Начав специальное изложение с эпохи, на которой прервалась «История государства Российского» Карамзина, Соловьев с каждым годом понемногу подвигался все дальше вперед, но студент специально знакомился с доставшейся ему эпохой, уже подготовленный к тому общим курсом русской истории с древнейших времен. Содержанием этого курса была именно смена политических форм с объяснением исторических обстоятельств, при которых одна из них зарождалась, падала и переходила в другую, и с указанием перемен, какие при господстве той или другой из них происходили в составе общества и во взаимных отношениях его частей. С течением времени фактические подробности в этом курсе сглаживались все более, так что он превратился, наконец, в непрерывную цепь обобщений, в историко-философскую формулу политического и социального развития России. Тот же самый взгляд на задачи исторического изучения проходит и по обеим диссертациям Соловьева, и последовательное проведение в них этого взгляда было главной причиной сильного впечатления, какое они произвели на читающее общество.
Такое генетическое изучение форм и отношений государственного и общественного быта России было тогда если не совершенной новостью в нашей историографии, то, во всяком случае, явлением, к которому еще не привыкли, которому предшествовали слабые попытки в этом роде. А в обеих первых книгах Соловьева, даже в их заглавиях, как в устном изложении с университетской кафедры, так потом в «Истории России» на первом плане именно отношения. В диссертации об отношениях Новгорода к князьям сделана попытка объяснить социальное происхождение и первоначальное устройство русского города древнейшего времени.
Здесь же впервые высказана была мысль, которой потом историк дал такую важную роль в ходе политической истории России, – мысль о политическом значении новых городов, возникших в Северной Руси XII в., среди которых сложилось понятие об отдельной княжеской собственности, уделе, сменившее прежний порядок владельческих отношений между князьями, основанный на понятии об общности, нераздельности владения. Задачей исследования было изучение «характера новгородского народовластия», решение вопроса: «Был ли Новгород республикою, в которой развивался особый быт, не имевший ничего общего с бытом других городов русских, отделился ли он своим бытом при Ярославе I, или отделился от новой Руси вместе со старой и потом, оставшись один представителем последней, не мог удержать старины и преклонился перед городами юными?»
Тот же взгляд во второй диссертации приложен к кругу явлений нашей политической истории, еще более широкому. В нашей исторической литературе это был первый опыт, имевший целью вывести из одного начала и изобразить в виде непрерывного, последовательного процесса ряд форм политического быта, сменившихся в России с половины IX до конца XVI вв. Восстановляя этот процесс, Соловьев высказался решительно против искусственного деления нашей истории, против названий одного периода удельным, другого монгольским, дающих неверное понятие о характере времени или разрывающих естественную связь событий, «естественное развитие общества из самого себя». Книга об отношениях русских князей Рюрикова дома, по основной своей мысли, имеет тесную внутреннюю связь с исследованием о новгородских отношениях, развивает положения, намеченные в последнем. В этой книге получил окончательную обработку факт, который обозначен был Соловьевым как главное содержание его первого университетского курса. Факт постепенного перехода родовых отношений, служивших первоначальным основанием порядка княжеского владения, в отношения государственные.
Посредствующим моментом, через который совершился этот переход от одного порядка к другому, служило понятие о княжестве как об отдельной собственности князя, понятие, происхождение которого объяснено было автором в исследовании о Новгороде и которое, на его взгляд, возникло из отношений, установившихся между новыми городами Северной Руси и князем. Что вызвало государственные отношения, спрашивает исследователь, и что дало им торжество над родовыми? Ответом на этот вопрос служит такой ряд исторических соображений. По распадении Ярославова княжеского рода на семьи, часто одна другой враждебные, семья северных князей не развивается в род, как это было на юге, где обособлявшиеся княжеские семьи стремились опять развиться в роды с прежними родовыми отношениями. На Севере первоначальная княжеская семья, отделившись от южных, в дальнейшем развитии своем распадается на такие же отдельные семьи, которые не смыкаются в родовое целое, между которыми не повторяются прежние родовые отношения. Это потому, что нет условия, при котором только они и могли повториться, «нет более понятия об общности, нераздельности владения». Отсюда «постоянное разделение и постоянная борьба между княжествами», что «дает сильнейшему возможность подчинить себе слабейшие. Эта возможность основывается на понятии об отдельной собственности, которая исключала родовое единство. Понятие же об отдельной собственности явилось на Севере вследствие преобладания там городов новых, которые, получив свое бытие от князя, были его собственностью». Таким образом, родовой быт, господствовавший в Древней Руси, является началом, из которого последовательно развился ее политический порядок, и самый этот быт, как исходная точка развития древнерусских политических форм, исследован историком более в явлениях политического порядка, чем в явлениях гражданского общежития, в кругу частных гражданских понятий и отношений.
А. Кившенко. Призвание князя – встреча князя с дружиной, старейшинами и народом славянского города
Со времени возвращения своего из-за границы Соловьев удивительно много пишет. В одно время с обеими диссертациями и вслед за ними составлен был им ряд значительных по объему статей не только по русской, но и по всеобщей истории. В 1846 и 1847 гг., когда писалась и печаталась книга об отношениях князей, напечатаны были в разных периодических изданиях исследования о нравах и обычаях Древней Руси от времен Ярослава I до нашествия монголов, о состоянии духовенства в России до половины XIII в., местничестве, Мстиславе Храбром, Данииле, князе Галицком. Сверх того, изложена была русская летопись для первоначального чтения и составлены два очерка по всеобщей истории – «Рим» и «Варвары». В 1848 г. приготовлены были к печати две обширные статьи, из которых одна содержала в себе обзор событий русской истории от кончины царя Феодора Иоанновича до вступления на престол дома Романовых, другая – очерк истории Малороссии до подчинения ее царю Алексею Михайловичу. Исследования, обзоры, очерки, критики и рецензии идут непрерывным рядом до 1851 г., продолжаются и далее, вливаясь потом из разных повременных изданий, подобно притокам большой реки, в «Историю России с древнейших времен». Следует также припомнить, что к 1850 г. у Соловьева был уже готов на кафедре цельный общий курс древней русской истории и специально изложена была история XVII и начала XVIII вв.
Конец ознакомительного фрагмента.
Загрузка...